Неточные совпадения
Что
сказал я
о дворянине, распространим теперь вообще на
человека.
Она
сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку
о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на
человека, когда он кланяется.
— Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь,
сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания
о православных
людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал
о страданиях своих братий и заговорил.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и
сказал хоть одному
человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
— Виноват, виноват, и никогда не буду больше дурно думать
о людях! — весело
сказал он, искренно высказывая то, что он теперь чувствовал.
— А знаешь, я
о тебе думал, —
сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные
люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Да, славный, — ответил Левин, продолжая думать
о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они,
люди неглупые и искренние, в один голос
сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
— Что ж, там нужны
люди, —
сказал он, смеясь глазами. И они заговорили
о последней военной новости, и оба друг перед другом скрыли свое недоумение
о том, с кем назавтра ожидается сражение, когда Турки, по последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба не высказав своего мнения, они разошлись.
— Но князь говорит не
о помощи, —
сказал Левин, заступаясь за тестя, — а об войне. Князь говорит, что частные
люди не могут принимать участия в войне без разрешения правительства.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, —
сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше
скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит
людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Я одно
скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя эа отличного, справедливого
человека, знаю Анну — извини меня, я не могу переменить
о ней мнения — за прекрасную, отличную женщину, и потому, извини меня, я не могу верить этому. Тут есть недоразумение, —
сказал он.
—
О, счастливый
человек! —
сказал он. — У меня полтора миллиона и ничего нет, и, как видишь, жить еще можно!
— Да, удивительно, прелесть! —
сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили
о нем, и кротко улыбаясь ему. Левин еще раз взглянул на Туровцына и удивился, как он прежде не понимал всей прелести этого
человека.
— И неправда! И поскорей не думайте больше так! —
сказала Кити. — Я тоже была
о нем очень низкого мнения, но это, это — премилый и удивительно добрый
человек. Сердце у него золотое.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в
людях! —
сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила
о Вронском. — Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных
людей.
— Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный
человек… Да, так
о чем же мы говорили? — помолчав,
сказал Левин.
Левин же и другие, хотя и многое могли
сказать о смерти, очевидно, не знали, потому что боялись смерти и решительно не знали, что надо делать, когда
люди умирают.
― Это Яшвин, ― отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место. Выпив предложенный бокал, он спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления или выпитого вина Левин разговорился с Вронским
о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому
человеку. Он даже
сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.
—
О, конечно, графиня, —
сказал он, — но я думаю, что эти перемены так интимны, что никто, даже самый близкий
человек, не любит говорить.
— Да, были бы, —
сказал он грустно. — Вот именно один из тех
людей,
о которых говорят, что они не для этого мира.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие
о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову
человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические,
сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как
человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
— Блудный сын! —
сказал Чичиков. —
О таких
людях и жалеть нечего.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой
человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить
о любезности,
о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так
сказать, паренье этакое…
—
О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. — Что все сокровища тогда в мире! «Не имей денег, имей хороших
людей для обращения», —
сказал один мудрец.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался
о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей,
сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный
человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
— Нет, Павел Иванович, —
сказал он, — уж если хотите знать умного
человека, так у нас, действительно, есть один,
о котором, точно, можно
сказать: «умный
человек», которого я и подметки не стою.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так
сказать, и для самого себя; потому что, точно, не говоря уже
о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье
людей… кто что ни говори, есть, так
сказать, живая книга, та же наука.
Генерал смутился. Собирая слова и мысли, стал он говорить, хотя несколько несвязно, что слово ты было им сказано не в том смысле, что старику иной раз позволительно
сказать молодому
человеку ты(
о чине своем он не упомянул ни слова).
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так
сказать, и для самого себя, ибо, — не говоря уже
о пользе в геморроидальном отношении, — видеть свет и коловращенье
людей — есть уже само по себе, так
сказать, живая книга и вторая наука.
— Eh, ma bonne amie, [Э, мой добрый друг (фр.).] —
сказал князь с упреком, — я вижу, вы нисколько не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и плачете
о воображаемом горе. Ну, как вам не совестно? Я его давно знаю, и знаю за внимательного, доброго и прекрасного мужа и главное — за благороднейшего
человека, un parfait honnête homme. [вполне порядочного
человека (фр.).]
—
О, любезный пан! —
сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай
скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один
человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
Вы вот изволите теперича говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то, батюшка,
о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь, стало быть слабый
человек, каюсь: хотелось бы следствие, так
сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую улику достать, чтобы на дважды два — четыре походило!
— Да что мне
сказать вам?
О людях вообще жалеть не стоит, а обо мне подавно.
— Не знаю, что тебе
сказать. Настоящий
человек об этом не должен заботиться; настоящий
человек тот,
о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть.
— Она очень важна; от нее, по моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни. Я все это время много размышлял
о том, что я хочу теперь
сказать тебе… Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного
человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из
людей!
— Я советую тебе, друг мой, съездить с визитом к губернатору, —
сказал он Аркадию, — ты понимаешь, я тебе это советую не потому, чтоб я придерживался старинных понятий
о необходимости ездить к властям на поклон, а просто потому, что губернатор порядочный
человек; притом же ты, вероятно, желаешь познакомиться с здешним обществом… ведь ты не медведь, надеюсь? А он послезавтра дает большой бал.
— Мы говорили с вами, кажется,
о счастии. Я вам рассказывала
о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие».
Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими
людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил
о хозяйстве и
о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «Такой уж он Езоп, —
сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным
человеком; поживет и с глупостью отойдет».
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз
сказал, что не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я
человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали
о ней?
У ног Самгина полулежал
человек, выпачканный нефтью, куря махорку, кашлял и оглядывался, не видя, куда плюнуть; плюнул в руку, вытер ладонь
о промасленные штаны и
сказал соседу в пиджаке, лопнувшем на спине по шву...
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, —
сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих
людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она
сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась
о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не
скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не
о чем». Тогда он начал: вы
человек, я —
человек, он —
человек; мы
люди, вы
люди и какую-то чепуху про тебя…
От его политических новостей и мелких городских сплетен Самгин терял аппетит. Но очень скоро он убедился, что этот
человек говорит
о политике из любезности, считая долгом развлекать нахлебника. Как-то за ужином он угрюмо
сказал...
Самгин постоял в саду часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его страх.
О политическом значении события эти
люди почти не говорят, может быть, потому, что не доверяют друг другу, опасаются
сказать лишнее.
— «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», — как
сказал Глеб Иванович Успенский
о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а
человек — вокруг духа своего.
«Поблек, — думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. — Типичный русский бездельник.
О попах — нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина
сказала бы:
человек бесплодного ума».
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией
человека безгранично доброго,
человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую.
О старике Рындине Татьяна
сказала...
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу
людей, а ни одних похорон без комического случая — не помню. Вернее будет
сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге
о смешное спотыкаемся, такой народ!
— Итак, Россия, отечество наше, будет праздновать триста лет власти
людей,
о которых в высшей степени трудно
сказать что-либо похвальное. Наш конституционный царь начал свое царствование Ходынкой, продолжил Кровавым воскресеньем 9-го Января пятого года и недавними убийствами рабочих Ленских приисков.
Да,
человек действительно сидел, как у стола, у моря, размахнувшегося до горизонта, где оно утыкано было палочками множества мачт; Трифонов
сказал о них...