Неточные совпадения
Нянька была единственным
человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин
сказал краткую и благодарную речь
о людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался
о Томилине. Этот
человек должен знать и должен был
сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу
о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
— Старый топор, —
сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил
о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто
люди эти способны были поджечь дом.
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить
о женщинах,
о женском, и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий
сказал своим обычным тоном
человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения
о Лидии, Макарове и явно опасаясь
сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее речь
человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг подумал: а чем отличается любовь ее и Варавки от любви, которую знает, которой учит Маргарита?
— Народники снова пошевеливаются, —
сказал Дмитрий так одобрительно, что Климу захотелось усмехнуться. Он рассматривал брата равнодушно, как чужого, а брат говорил об отце тоже как
о чужом, но забавном
человеке.
Науки не очень интересовали Клима, он хотел знать
людей и находил, что роман дает ему больше знания
о них, чем научная книга и лекция. Он даже
сказал Марине, что
о человеке искусство знает больше, чем наука.
— Вот, если б вся жизнь остановилась, как эта река, чтоб дать
людям время спокойно и глубоко подумать
о себе, — невнятно, в муфту,
сказала она.
За чаем Клим говорил
о Метерлинке сдержанно, как
человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки
сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
— Не из тех
людей, которые возбуждают мое уважение, но — любопытен, — ответил Туробоев, подумав и тихонько. — Он очень зло
сказал о Кропоткине, Бакунине, Толстом и
о праве купеческого сына добродушно поболтать. Это — самое умное, что он
сказал.
— Бог мой, это, кажется, не очень приятная дама! — усталым голосом
сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила
о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым
людям очень нравится сообщать дурные вести.
— Не сердись, —
сказал Макаров, уходя и споткнувшись
о ножку стула, а Клим, глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения
людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный:
люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения
о человеке, он чувствовал этого
человека опасным для себя. Таких, опасных,
людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось
сказать ей
о себе все, не утаив ни одной мысли,
сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Клим Самгин постучал ногою в дверь, чувствуя желание уйти со двора, но в дверях открылась незаметная, узкая калиточка, и невидимый
человек сказал глухим голосом, на
о...
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу
людей, а ни одних похорон без комического случая — не помню. Вернее будет
сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге
о смешное спотыкаемся, такой народ!
Как будто забыв
о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила
о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и
сказала, что хотя
люди его типа — отжившие
люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Он чувствовал, что ему необходимо видеть
человека, возглавляющего огромную, богатую Русь, страну, населенную каким-то скользким народом,
о котором трудно
сказать что-нибудь определенное, трудно потому, что в этот народ слишком обильно вкраплены какие-то озорниковатые
люди.
И, может быть, вот так же певуче лаская
людей одинаково обаятельным голосом, — говорит ли она
о правде или
о выдумке, —
скажет история когда-то и
о том, как жил на земле
человек Клим Самгин.
Клим перестал слушать его ворчливую речь, думая
о молодом
человеке, одетом в голубовато-серый мундир,
о его смущенной улыбке. Что
сказал бы этот
человек, если б пред ним поставить Кутузова, Дьякона, Лютова? Да, какой силы слова он мог бы
сказать этим
людям? И Самгин вспомнил — не насмешливо, как всегда вспоминал, а — с горечью...
— Намекните-ка вашей корреспондентке, что она девица неосторожная и даже — не очень умная. Таких писем не поручают перевозить чужим
людям. Она должна была
сказать мне
о содержании письма.
«Мастеровой революции — это скромно. Может быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону,
сказал он. Хорошо
сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый
человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…»
Большой, бородатый
человек, удивительно пыльный, припадая на одну ногу, свалился в двух шагах от Самгина, крякнул, достал пальцами из волос затылка кровь, стряхнул ее с пальцев на землю и, вытирая руку
о передник,
сказал ровным голосом, точно вывеску прочитал...
— Так, сболтнул. Смешно и… отвратительно даже, когда подлецы и идиоты делают вид, что они заботятся
о благоустройстве
людей, —
сказал он, присматриваясь, куда бросить окурок. Пепельница стояла на столе за книгами, но Самгин не хотел подвинуть ее гостю.
Как везде, Самгин вел себя в этой компании солидно, сдержанно,
человеком, который, доброжелательно наблюдая, строго взвешивает все, что видит, слышит и, не смущаясь, не отвлекаясь противоречиями мнений, углубленно занят оценкой фактов. Тагильский так и
сказал о нем Берендееву...
Сказав ему
о своей «службе», она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на
людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не боится их.
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один
сказал: «Что ж мне
о людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не
скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не
о чем». Тогда он начал: вы
человек, я —
человек, он —
человек; мы
люди, вы
люди и какую-то чепуху про тебя…
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против
людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо
людей то, что думаешь
о них.
Сказать бы им...
— Про вас, —
сказал Дьякон, не взглянув на него. — Про мудрствующих лукаво. Разошелся я духовно с вами и своим путем пойду, по
людям благовестя
о Христе и законе его…
— Больного нет, —
сказал доктор, не поднимая головы и как-то неумело скрипя по бумаге пером. — Вот, пишу для полиции бумажку
о том, что
человек законно и воистину помер.
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин
сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил
о царе Давиде, гуслях его и
о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами
людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Да,
человек действительно сидел, как у стола, у моря, размахнувшегося до горизонта, где оно утыкано было палочками множества мачт; Трифонов
сказал о них...
Анфимьевна, взяв на себя роль домоправительницы, превратила флигель в подобие меблированных комнат, и там, кроме Любаши, поселились два студента, пожилая дама, корректорша и господин Митрофанов,
человек неопределенной профессии. Анфимьевна
сказала о нем...
— Рабочие и
о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то
люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, —
сказала она Самгину. — Я очень боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
Самгин вспомнил отзыв Суслова
о его марксизме и подумал, что этот
человек, снедаемый различными болезнями, сам похож на болезнь, которая усиливается, он помолодел, окреп, в его учительском голосе все громче слышны командующие ноты. Вероятно, с его слов Любаша на днях
сказала...
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией
человека безгранично доброго,
человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую.
О старике Рындине Татьяна
сказала...
Самгин слушал философические изъявления Митрофанова и хмурился, опасаясь, что Варвара догадается
о профессии постояльца. «Так вот чем занят твой
человек здравого смысла», —
скажет она. Самгин искал взгляда Ивана Петровича, хотел предостерегающе подмигнуть ему, а тот, вдохновляясь все более, уже вспотел, как всегда при сильном волнении.
«Да, она становится все более чужим
человеком, — подумал Самгин, раздеваясь. — Не стоит будить ее, завтра
скажу о Сипягине», — решил он, как бы наказывая жену.
«Глуповатые стишки. Но кто-то
сказал, что поэзия и должна быть глуповатой… Счастье — тоже. «Счастье на мосту с чашкой», — это
о нищих. Пословицы всегда злы, в сущности. Счастье — это когда
человек живет в мире с самим собою. Это и значит: жить честно».
Когда он рассказывал ей
о своих встречах и беседах с партийными людями, Никонова слушала как будто не так охотно, как его философические размышления. Она никогда не расспрашивала его
о людях. И только один раз, когда он
сказал, что Усов просит не присылать к нему «бестолковую» даму, она живо спросила...
Рядом с Климом, на куче досок, остробородый
человек средних лет, в изорванной поддевке и толстая женщина лет сорока; когда Диомидов
сказал о зачатии Самсона, она пробормотала...
У ног Самгина полулежал
человек, выпачканный нефтью, куря махорку, кашлял и оглядывался, не видя, куда плюнуть; плюнул в руку, вытер ладонь
о промасленные штаны и
сказал соседу в пиджаке, лопнувшем на спине по шву...
— Да, ты
человек без азарта, —
сказала мать, уверенно и одобрительно, и начала рассказывать
о губернаторе.
Туробоев пришел вечером в крещеньев день. Уже по тому, как он вошел, не сняв пальто, не отогнув поднятого воротника, и по тому, как иронически нахмурены были его красивые брови, Самгин почувствовал, что
человек этот сейчас
скажет что-то необыкновенное и неприятное. Так и случилось. Туробоев любезно спросил
о здоровье, извинился, что не мог прийти, и, вытирая платком отсыревшую, остренькую бородку,
сказал...
— Я поражена, Клим, — говорила Варвара. — Третий раз слушаю, — удивительно ты рассказываешь! И каждый раз новые
люди, новые детали.
О, как прав тот, кто первый
сказал, что высочайшая красота — в трагедии!
Самгин постоял в саду часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его страх.
О политическом значении события эти
люди почти не говорят, может быть, потому, что не доверяют друг другу, опасаются
сказать лишнее.
— Да, —
сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал
о людях, которые полагают, что он должен помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все хуже; думая
о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.
— Чтобы моих
людей гонять? Нет, будь здоров!
Скажи спасибо, что тебе пулю в морду не вкатили… Хо-хо-о! И — ступай! Марш!..
— «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», — как
сказал Глеб Иванович Успенский
о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а
человек — вокруг духа своего.
— Огненной метлой подмели мужики уезд… — он
сказал это так звучно и уверенно, как будто вполне твердо знал, что все эти
люди ждут от него именно повести
о мужиках.