Неточные совпадения
Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение
о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой
книги. «Да это злая ирония!» —
скажут они. — Не знаю.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так
сказать, и для самого себя; потому что, точно, не говоря уже
о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье людей… кто что ни говори, есть, так
сказать, живая
книга, та же наука.
Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог знает что расскажет: или поведет речь
о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет
книгою; если же
скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так
сказать, и для самого себя, ибо, — не говоря уже
о пользе в геморроидальном отношении, — видеть свет и коловращенье людей — есть уже само по себе, так
сказать, живая
книга и вторая наука.
Она замолчала, взяв со стола
книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал рассказывать об Инокове,
о двух последних встречах с ним, — рассказывал и думал: как отнесется она? Положив
книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил,
сказала вполголоса...
— Так, сболтнул. Смешно и… отвратительно даже, когда подлецы и идиоты делают вид, что они заботятся
о благоустройстве людей, —
сказал он, присматриваясь, куда бросить окурок. Пепельница стояла на столе за
книгами, но Самгин не хотел подвинуть ее гостю.
Слушая плавную речь ее, Самгин привычно испытывал зависть, — хорошо говорит она — просто, ярко. У него же слова — серые и беспокойные, как вот эти бабочки над лампой. А она снова говорила
о Лидии, но уже мелочно, придирчиво —
о том, как неумело одевается Лидия, как плохо понимает прочитанные
книги, неумело правит кружком «взыскующих града». И вдруг
сказала...
— В общем она — выдуманная фигура, — вдруг
сказал Попов, поглаживая, лаская трубку длинными пальцами. — Как большинство интеллигентов. Не умеем думать по исторически данной прямой и все налево скользим. А если направо повернем, так уж до сочинения
книг о религиозном значении социализма и даже вплоть до соединения с церковью… Я считаю, что прав Плеханов: социал-демократы могут — до определенного пункта — ехать в одном вагоне с либералами. Ленин прокламирует пугачевщину.
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные
книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали.
О либеральной прессе Марина
сказала...
Науки не очень интересовали Клима, он хотел знать людей и находил, что роман дает ему больше знания
о них, чем научная
книга и лекция. Он даже
сказал Марине, что
о человеке искусство знает больше, чем наука.
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек, в шелковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты,
сказал, что у него нет монографии
о Босхе, но возможно, что они имеются в книжных магазинах. В книжном магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лег на диван и, поставив на грудь себе тяжелую
книгу, стал рассматривать репродукции.
Она редко и не очень охотно соглашалась на это и уже не рассказывала Климу
о боге, кошках,
о подругах, а задумчиво слушала его рассказы
о гимназии, суждения об учителях и мальчиках,
о прочитанных им
книгах. Когда Клим объявил ей новость, что он не верит в бога, она
сказала небрежно...
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются
книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я
сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука
о нем, стерва!
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова
о любви не умеет
сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему
книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, —
сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса,
о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая
книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
— Это, видите ли, от меня не зависит, —
сказал он, отдохнув немного. —
О свиданиях есть Высочайше утвержденное положение, и что там разрешено, то и разрешается. Что же касается
книг, то у нас есть библиотека, и им дают те, которые разрешены.
— Я тоже к слову
скажу вам: я читала
книгу, Сергей Александрыч увидел… ну,
о книге и говорили.
Но
о сем
скажем в следующей
книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание
о том столь для многих тревожном дне…
Я в другой
книге говорил
о развитии Белинского и об его литературной деятельности, здесь
скажу несколько слов об нем самом.
— Вы всей Москве должны!.. В ваших
книгах обо всей Москве написали и ни слова не
сказали о банях. А ведь Москва без бань — не Москва! А вы Москву знаете, и грех вам не написать
о нас, старых москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань.
Нашлось еще несколько мальчиков, читавших Робинзона, все хвалили эту
книгу, я был обижен, что бабушкина сказка не понравилась, и тогда же решил прочитать Робинзона, чтобы тоже
сказать о нем — это чушь!
Все, что я
скажу в этой
книге, будет дерзающей попыткой
сказать «что-то», а не «
о чем-то», и дерзость свою я оправдываю так же, как оправдывал ее Хомяков.
Мы видели
книги, до священных должностей и обрядов исповедания нашего касающиеся, переведенные с латинского на немецкий язык и неблагопристойно для святого закона в руках простого народа обращающиеся; что ж
сказать наконец
о предписаниях святых правил и законоположений; хотя они людьми искусными в законоучении, людьми мудрейшими и красноречивейшими писаны разумно и тщательно, но наука сама по себе толико затруднительна, что красноречивейшего и ученейшего человека едва на оную достаточна целая жизнь.
Некоторые глупые, дерзновенные и невежды попускаются переводить на общий язык таковые
книги. Многие ученые люди, читая переводы сии, признаются, что ради великой несвойственности и худого употребления слов они непонятнее подлинников. Что же
скажем о сочинениях, до других наук касающихся, в которые часто вмешивают ложное, надписывают ложными названиями и тем паче славнейшим писателям приписывают свои вымыслы, чем более находится покупщиков.
Вы, юноша, жаждали в Швейцарии родины, стремились в Россию, как в страну неведомую, но обетованную; прочли много
книг о России,
книг, может быть, превосходных, но для вас вредных; явились с первым пылом жажды деятельности, так
сказать, набросились на деятельность!
Вы узнаете меня, если вам
скажу, что попрежнему хлопочу
о журналах, — по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете, что мне все равно, как, бывало, прежде говаривали…
Книгами мы не богаты — перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет ощущений, все окружающее не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
«Я хотела тебя спросить, зачем ты стала меня чуждаться?» — собиралась было
сказать Гловацкая, обрадованная добрым расположением Лизы, но прежде чем она успела выговорить вопрос, возникший в ее головке, Лиза погасила
о подсвечник докуренную папироску и молча опустила глаза в
книгу.
— И охота ему хо-о-о-о-дить, —
сказал я, тоже потягиваясь и потрясая над головой
книгу Кайданова, которую держал в обеих руках.
Это сторона, так
сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, — нужны
книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли
книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе
о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, —
книг,
книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».
— Мне казалось — я знаю жизнь! — задумчиво
сказал Николай. — Но когда
о ней говорит не
книга и не разрозненные впечатления мои, а вот так, сама она, — страшно! И страшны мелочи, страшно — ничтожное, минуты, из которых слагаются года…
— Есть и
о крепостном праве! —
сказал Павел, давая ему другую
книгу. Ефим взял ее, повертел в руках и, отложив в сторону, спокойно
сказал...
— И в
книгах есть, —
сказала она и прочла ему нагорную проповедь из Евангелия. Портной задумался. И когда рассчитался и пошел к себе, всё думал
о том, что видел у Марии Семеновны и что она
сказала и прочла ему.
— Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную
книгу и аки бы пророчествуют.
О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! —
сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только сколь ни быстр разум человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже и многие другие мы имеем указания.
И ничего не
сказали или почти ничего, так кое-что,
о чем уж говорили десять раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий.
Книга валялась на траве.
— Варя, пожалуйста, читай поскорее, —
сказала она, подавая ей
книгу и ласково потрепав ее по руке, — я непременно хочу знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в романе и речи не было
о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять у тебя разболятся зубы, —
сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
Рассуждение
о сем важном процессе пусть сделают те, кои более или менее испытали оный на самих себе; я же могу
сказать лишь то, что сей взятый от нас брат наш, яко злато в горниле, проходил путь очищения, необходимый для всякого истинно посвятившего себя служению богу, как говорит Сирах [Сирах — вернее, Иисус Сирахов, автор одной из библейских
книг, написанной около двух столетий до нашей эры.]: процесс сей есть буйство и болезнь для человеков, живущих в разуме и не покоряющихся вере, но для нас, признавших путь внутреннего тления, он должен быть предметом глубокого и безмолвного уважения.
— Ну, —
сказал Иоанн, которого глаза, казалось, уже смыкались, — расскажи
о Голубиной
книге. Оно нам, грешным, и лучше будет на ночь что-нибудь божественное послушать!
Но не хватает смелости
сказать ей это, и я ухожу, унося толстую
книгу о «любви» и печальное разочарование в сердце.
Ужинали вяло, без обычного шума и говора, как будто со всеми случилось нечто важное,
о чем надо упорно подумать. А после ужина, когда все улеглись спать, Жихарев
сказал мне, вынув
книгу...
Когда я
сказал, что вот у меня есть
книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа — особенно. Он взял
книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописного головой.
На моих глазах, как я говорил, по случаю моей
книги, в продолжение многих лет учение Христа и его собственные слова
о непротивлении злу были предметом насмешек, балаганных шуток и церковники не только не противились этому, но поощряли это кощунство; но попробуйте
сказать непочтительное слово
о безобразном идоле, кощунственно развозимом по Москве пьяными людьми под именем Иверской, и поднимется стон негодования этих самых православных церковников.
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью
о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать
о моей
книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь
о непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е.
сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос в моей
книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Так и ждешь, что на этот существенный вопрос, который один только и мог побудить человека писать статью
о книге, человек
скажет, что это толкование учения Христа верно и что надо следовать ему, или
скажет, что такое толкование неверно; докажет, почему, и даст другое правильное толкование тех слов, которые я неправильно толкую.
Ворошилов, видимо, презирал всякое старье, дорожил одними сливками образованности, последнею, передовою точкой науки; упомянуть, хотя бы некстати,
о книге какого-нибудь доктора Зауэрбенгеля
о пенсильванских тюрьмах или
о вчерашней статье в"Азиатик джернал"
о Ведах и Пуранах (он так и
сказал:"Джернал", хотя, конечно, не знал по-английски) — было для него истинною отрадой, благополучием.
Автономова перевела глаза на него, потом снова на Илью и, не
сказав ни слова, уставилась в
книгу. Терентий сконфузился и стал одёргивать рубашку. С минуту в магазине все молчали, — был слышен только шелест листов
книги да шорох — это Терентий тёрся горбом
о косяк двери…
— Ты не читай
книг, —
сказал однажды хозяин. —
Книга — блуд, блудодейственного ума чадо. Она всего касается, смущает, тревожит. Раньше были хорошие исторические
книги, спокойных людей повести
о прошлом, а теперь всякая
книга хочет раздеть человека, который должен жить скрытно и плотью и духом, дабы защитить себя от диавола любопытства, лишающего веры…
Книга не вредна человеку только в старости.
— Полно читать, Зарецкой, —
сказал хозяин, обращаясь к кавалеристу, который продолжал перелистывать
книгу, — в первый день после шестилетней разлуки нам, кажется, есть
о чем поговорить.
Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, — она
сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик», — то почему я думаю
о всем большом:
книгах, например, и
о должности капитана, семье, ребятишках,
о том, как надо басом говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина, — что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!» — то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а столб?
Теперь я ответил бы, что опасность была необходима для душевного моего спокойствия. «Пылающий мозг и холодная рука» — как поется в песне
о Пелегрине. Я
сказал бы еще, что от всех этих слов и недомолвок, приготовлений, переодеваний и золотых цепей веет опасностью точно так же, как от молока — скукой, от
книги — молчанием, от птицы — полетом, но тогда все неясное было мне ясно без доказательств.
Ее старались удалять от всего, что могло, по соображению родных, сильно влиять на ее душу: отнимали у нее
книги, она безропотно отдавала их и, садясь, молчала по целым дням, лишь машинально исполняя, что ей
скажут, но по-прежнему часто невпопад отвечала на то,
о чем ее спросят.