Неточные совпадения
— Панно какого-то Врубеля,
художника, видимо, большой
силы, отказались принять на выставку.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил,
художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И —
силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
Гениальнейший
художник, который так изумительно тонко чувствовал
силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого себя, —
художник этот, в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
— В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет
сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни
художников, поэтов».
«А если сократить все это в одно слово, — вдруг отрезвившись на минуту, заключил он, — то выйдет: „люблю, как
художник“, то есть всею
силою необузданной… или разнузданной фантазии!»
— Да, но глубокий, истинный
художник, каких нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую
силы на романе. Я записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
Нехлюдов бегал быстро, и ему хотелось не поддаться
художнику, и он пустился изо всех
сил.
Представьте же себе артиста-юношу, мистика,
художника, одаренного творческой
силой, и притом фанатика, под влиянием совершающегося, под влиянием царского вызова и своего собственного гения.
Он проповедует смирение разума перед историческими
силами, признает особую нравственность для завоевателей, для великих
художников и пр.
…Примите это произведение, как оно есть, и ожидайте скоро ящики, которые будут лучше сделаны. Тут не будет препятствия со стороны духовенства, которого влияния я не в
силах уничтожить. [Произведение — церковный образ Михаила-архангела, написанный туринским художником-любителем; он же разрисовывал ящички, которые не подлежали разрешению или запрету духовной цензуры.]
— Какой чудесный человек, не правда ли? — воскликнула Саша. — Я не видала его без улыбки на лице, без шутки. И как он работал! Это был
художник революции, он владел революционной мыслью, как великий мастер. С какой простотой и
силой он рисовал всегда картины лжи, насилий, неправды.
Но спрашиваю по совести: где тот
художник, которому были бы под
силу такие глубины?
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к
художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в
силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
В.М. Лаврову удалось тогда объединить вокруг нового журнала лучшие литературные
силы. Прекрасно обставленная редакция, роскошная квартира издателя, где задавались обеды и ужины для сотрудников журнала, быстро привлекли внимание. В первые годы издания журнала за обедом у В.М. Лаврова С.А. Юрьев сообщил, что известный
художник В.В. Пукирев, картина которого «Неравный брак» только что нашумела, лежит болен и без всяких средств.
В.М. Лавров вынул пачку денег, но С.А. Юрьев, зная, что В.В. Пукирев не возьмет ни от кого денежной помощи, предложил устроить в пользу
художника музыкально-литературный вечер в одном из частных залов. Присутствовавшие отозвались на этот призыв, и тут же составилась интереснейшая программа с участием лучших литературных и артистических
сил.
Увар Иванович сам движением пальца подозвал к себе Шубина; он знал, что тот будет дразнить его всю дорогу, но между «черноземной
силой» и молодым
художником существовала какая-то странная связь и бранчивая откровенность.
Вероятно, в
силу своих художественных задатков Зотушка и пил иногда горькую чашу, как это делают и заправские
художники.
Но ежели «да», ежели наши читатели, сообразив наши заметки, найдут, что, точно, русская жизнь и русская
сила вызваны
художником в «Грозе» на решительное дело, и если они почувствуют законность и важность этого дела, тогда мы довольны, что бы ни говорили наши ученые и литературные судьи.
Теперь, для начала нашей беседы, скажите, не находите ли вы, что если бы
силу воли, это напряжение, всю эту потенцию, вы затратили на что-нибудь другое, например, на то, чтобы сделаться со временем великим ученым или
художником, то ваша жизнь захватывала бы шире и глубже и была бы продуктивнее во всех отношениях?
Картина для
художника получалась самая интересная: в этом сочетании суровых тонов сказывалась могучая гармония разгулявшейся стихийной
силы.
Сила предания тиранствовала над этими нравами до тех пор, пока общественное чуждательство от сближения с людьми, пьянствующими ex professo [Со знанием дела (лат.).] вдруг показало тогдашним
художникам, что они могут остаться за флагом, ибо на смену их является новое поколение, не манкирующее явно благопристойностью.
В тот год, к которому относится мой рассказ, я приехал сюда осенью, запасшись той благодатной
силой, которую льет в изнемогший состав человека украинское светлое небо — это чудное, всеобновляющее небо, под которое знакомая с ним душа так назойливо просится, под которое вечно что-то манит не избалованного природой русского
художника и откуда — увы! — также вечно гонят его на север ханжи, мораль и добродетель.
Румор отвечает на это, что «природа не отдельный предмет, представляющийся нам под владычеством случая, а совокупность всех живых форм, совокупность всего произведенного природою, или, лучше сказать, сама производящая
сила», — ей должен предаться
художник, не довольствуясь отдельными моделями.
Может быть, субъективно это будет и справедливо: собственно,
сила таланта может быть одинакова у двух
художников, и только сфера их деятельности различна.
О
художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним
художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости; что сам Рафаэль даже писал не всё хорошо и за многими произведениями его удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой и что настоящий блеск,
силу кисти и колорит нужно искать только теперь, в нынешнем веке.
Это был
художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший, по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом «невежи» и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и
силы и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи.
Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю
силу кисти и всё старательное тщание свое
художник.
Но властительней всего видна была
сила созданья, уже заключенная в душе самого
художника.
Великая кисть
художника увековечила на стенах Ватикана торжественную минуту
силы идей — раб рабов божиих отирает сандалии свои об венчанное чело Цезаря…
Вот почему и полагаем мы, что как скоро в писателе-художнике признается талант, то есть уменье чувствовать и изображать жизненную правду явлений, то, уже в
силу этого самого признания, произведения его дают законный повод к рассуждениям о той среде жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение.
Вещи, самые чуждые для нас в нашей привычной жизни, кажутся нам близкими в создании
художника: нам знакомы, как будто родственные, и мучительные искания Фауста, и сумасшествие Лира, и ожесточение Чайльд-Гарольда; читая их, мы до того подчиняемся творческой
силе гения, что находим в себе
силы, даже из-под всей грязи и пошлости, обсыпавшей нас, просунуть голову на свет и свежий воздух и сознать, что действительно создание поэта верно человеческой природе, что так должно быть, что иначе и быть не может…
Мне взор ее, казалось, говорил:
«Не унывай, крепись, настало время —
У нас с тобой теперь довольно
сил,
Чтоб наших пут обоим скинуть бремя;
Меня к холсту
художник пригвоздил,
Ты ж за ребенка почитаем всеми,
Тебя гнетут — но ты уже большой,
Давно тебя постигла я душой!
И даже собственный мрак души самого
художника, его греховная скверна теряют свою соблазняющую
силу, пройдя чрез очищающее вдохновение красоты, если только оно, действительно, коснулось его своим крылом.
И когда тоска по жизни в красоте с небывалой
силой пробуждается в душе служителя искусства, в нем начинается трагический разлад:
художнику становится мало его искусства, — он так много начинает от него требовать, что оно сгорает в этой огненности его духа.
В великом смирении
художник молитвенно призывает пришествие в
силе и славе той Красоты, которую искусство являет только символически.
Мы уже видели: кто у Толстого живет в любви и самоотречении, у того
художник выразительно подчеркивает недостаток
силы жизни, недостаток огня.
Люди по мере
сил вкладывают в жизнь «смысл добра», «забывают себя» для других, а
художник говорит: «Это — умирание, это смерть души!» Вареньке недостает «сдержанного огня жизни».
Не следует думать, что орфизм был только случайною, маленькою заводью у края широкого потока эллинской духовной жизни. Правда, в эпоху расцвета эллинской культуры он не имел широкого распространения в народе, — это случилось позже, в века упадка и разложения, перед появлением христианства. Но с орфизмом, — как и с пифагорейством, во многом родственным с орфизмом, — крепкими нитями были связаны лучшие духовные
силы послегомеровской Греции, ее величайшие мыслители и
художники.
Это мы непрерывно слышали и от самого художника-Толстого: чтобы любить людей, чтобы понимать «все, что стоит понимать в жизни», надо быть преисполненным
силы жизни, надо быть счастливым.
— В чем? В вашей игре? Да, в вашей игре недоставало творца, и вы искренно хотели взвалить на меня нищету вашего духа. Как вы нанимаете
художников, чтобы они расписывали и украшали ваши дворцы, так вы хотели нанять мою волю и воображение, мою
силу и любовь!
Как всегда, когда Катя слушала Белозерова, ее поразила колдовская
сила, преображающая
художника в минуты творчества. Мрачно-насмешливый взгляд исподлобья, дикая энергия, кроваво-веселая игра и чужими жизнями, и своею. Все муки, все пытки — за один торжествующий удар в душу победителя-врага.
Сила! Талант!
Художник! Еще что-нибудь… еще что-нибудь этакое… стариной тряхнуть… Хватим (закатывается счастливым смехом) из «Гамлета»! Ну, я начинаю… Что бы такое? А, вот что… (Играя Гамлета.) «Ах, вот и флейтщики! Подай мне твою флейту! (Никите Иванычу.) Мне кажется, будто вы слишком гоняетесь за мною».
Сила и слабость такой подруги-жены заключается в том, что она чувствует, что именно может и должен сделать не
художник вообще, а именно он, данный
художник, Лев Николаевич, потому что с ним созвучна ее душа.
Коромыслов. Это ужасно, Катя! К несчастью, я
художник, на всю жизнь испорченный человек, и минутами я — как бы тебе это сказать? — даже с некоторым интересом, удовольствием вижу, как выявляется в тебе это новое и… И мне хочется раздеть тебя — нет, нет!.. и писать с тебя вакханку, Мессалину, и вообще черт знает кого. Боже мой, какая это темная
сила — человек! Не знаю, чувствуешь ли ты это сама или нет, но от тебя исходит какой-то дьявольский соблазн, и в твоих глазах… минутами, конечно…
В таком виде представил бы
художник сатану, скованного высшею
силою.
В переносном смысле: дар врагу с целью погубить его.], огромное изделье великого
художника, и все-таки кусок дерева, пока управляющий им не отопрет ужасных
сил, в нем заключающихся!
— Нет, — сказал наконец молодой человек в восторге, которого не в
силах был скрыть, — нет, великий
художник; ты творил не на земли и только для земных, которые разве долго после нас придут и
силою Архимедова рычага заменят миллионы
сил человеческих.
К княгине собрался весь московский большой свет, крупные литературные
силы, знаменитости адвокатуры; в салон же княжны стекалось более разношерстное общество: курсистки, — студенты, начинающие адвокаты, артисты,
художники, мелкие литераторы и сотрудники московских газет, в числе которых был даже и протеже Николая Леопольдовича — Николай Ильич Петухов.
Началом рождения людей служит ввержение семени в недра женской утробы, чтобы кость от костей и плоть от плоти, быв восприняты невидимою
силою, снова были образованы в другого человека тем же
художником…
— К тебе, Зенон, к тебе, мой
художник, влечет меня сердце и страшная
сила рокочущей крови… Для чего ты встаешь? Куда ты отходишь? Дай мне любви, дай мне лобзаний, забвенья и счастья, или я потеряю, рассудок.