Неточные совпадения
С невысокого, изрытого корнями
обрыва Ассоль увидела, что
у ручья, на плоском большом камне, спиной к ней,
сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее с любопытством слона, поймавшего бабочку.
Самгин уже ни о чем не думал, даже как бы не чувствовал себя, но
у него было ощущение, что он
сидит на краю
обрыва и его тянет броситься вниз.
— В городе заметили, что
у меня в доме неладно; видели, что вы ходили с Верой в саду, уходили к
обрыву,
сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
Он
сидел на скамье
у обрыва, ходил по аллеям, и только к полуночи
у него прекращалось напряженное, томительное ожидание выстрела. Он почти желал его, надеясь, что своею помощью сразу навсегда отведет Веру от какой-то беды.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь
у себя в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с
обрыва, к беседке, долго
сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом уходила в поля, терялась среди кустов
у Приволжья.
— Ты ничего не понимаешь, — раздражительно
оборвала она, — может,
у нее муж был, но только в тюрьме
сидит, а она вот и родила.
А когда очнулся, то увидал, что
сидит в овраге и на груди
у него болтаются оборванные подтяжки, брюки лопнули, сквозь материю жалобно смотрят до крови исцарапанные колени. Всё тело полно боли, особенно болела шея, и холод точно кожу с него сдирал. Запрокинувшись назад, Евсей посмотрел на
обрыв, — там, под белым сучком берёзы, в воздухе качался ремень тонкой змеёй и манил к себе.
«Стану я, раб божий (имя рек), благословясь и пойду перекрестясь во сине море; на синем море лежит бел горюч камень, на этом камне стоит божий престол, на этом престоле
сидит пресвятая матерь, в белых рученьках держит белого лебедя,
обрывает, общипывает
у лебедя белое перо; как отскакнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отпряните от раба божия (имя рек), родимые огневицы и родимые горячки, с буйной головушки, с ясных очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого сердца, с черной с печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек.
Александра Михайловна
сидела у окна. В раскрытое окно рвался ветер и обвевал разгоревшееся лицо. За березами палисадника теперь почти непрерывно вспыхивали бесшумные молнии. Прасковья Федоровна пела, задорно
обрывала одни слова и с негою растягивала другие.
Больше ничего не может сказать Саша. Он выходит из кабинета и опять садится на стул
у двери. Сейчас он охотно бы ушел совсем, но его душит ненависть и ему ужасно хочется остаться, чтобы
оборвать полковника, сказать ему какую-нибудь дерзость. Он
сидит и придумывает, что бы такое сильное и веское сказать ненавистному дяде, а в это время в дверях гостиной, окутанная сумерками, показывается женская фигура. Это жена полковника. Она манит к себе Сашу и, ломая руки, плача, говорит...
Вправо от того места, где он стоял,
у самого
обрыва на скамейке
сидел кто-то.
Сейчас кто-нибудь сболтнет: «Серафима, мол, Ефимовна
сидит на
обрыве у памятника с каким-то приезжим молодым мужчиной!»
— В таком случае я отказываюсь объяснить ваше более чем странное поведение относительно меня. Вы
сидите у меня, чуть не признаетесь мне в любви,
обрываете это признанье на половине, что объясняете внезапным приступом головной боли, уезжаете, не кажете глаз около месяца и, наконец, просите снова свиданья запиской, очень странной по форме. Согласитесь, что я вправе удивляться.