Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Без наук
люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а
с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало,
сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке
с деньгами, умер, так сказать,
с голоду. А! каково это?
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де
людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится
с тем, кто ест мало"."И,
сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит
с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков,
сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том же положении, если знаешь, что ничто не помешает переменить положение; но если
человек знает, что он должен
сидеть так
с поджатыми ногами, то сделаются судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы он хотел вытянуть их.
Но Левин ошибся, приняв того, кто
сидел в коляске, за старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем не князя, а красивого полного молодого
человека в шотландском колпачке,
с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой
человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан Аркадьич.
Стараясь не шуметь, они вошли и в темную читальную, где под лампами
с абажурами
сидел один молодой
человек с сердитым лицом, перехватывавший один журнал за другим, и плешивый генерал, углубленный в чтение.
У круглого стола под лампой
сидели графиня и Алексей Александрович, о чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый
человек с женским тазом,
с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый,
с блестящими, прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его сюртука, стоял на другом конце, оглядывая стену
с портретами. Поздоровавшись
с хозяйкой и
с Алексеем Александровичем, Степан Аркадьич невольно взглянул еще раз на незнакомого
человека.
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть:
сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть
люди,
с которыми непременно должно соглашаться.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два
с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он
человек праздный и, верно,
сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также
человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
— Иной раз, право, мне кажется, что будто русский
человек — какой-то пропащий
человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь —
с завтрашнего дни начнешь новую жизнь,
с завтрашнего дни примешься за все как следует,
с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается, как сова,
сидишь, глядя на всех, — право и эдак все.
— Мошенник! — сказал Собакевич очень хладнокровно, — продаст, обманет, еще и пообедает
с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике
сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный
человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.
— Слушай, пан! — сказал Янкель, — нужно посоветоваться
с таким
человеком, какого еще никогда не было на свете. У-у! то такой мудрый, как Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает.
Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого!
Хотя час был ранний, в общем зале трактирчика расположились три
человека. У окна
сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень,
с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет окна.
С невысокого, изрытого корнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спиной к ней,
сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее
с любопытством слона, поймавшего бабочку.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька,
человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я
сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю,
с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и
с недоверчивостью. Был тут и еще один
человек,
с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он
сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я
с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был
человек! И так его жалко становилось иной раз!
Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
Когда он очнулся, то увидал, что
сидит на стуле, что его поддерживает справа какой-то
человек, что слева стоит другой
человек с желтым стаканом, наполненным желтою водою, и что Никодим Фомич стоит перед ним и пристально глядит на него; он встал со стула.
— Я, знаете,
человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный
человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные
человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь
с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом,
сидят и взаимно конфузятся.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и
человек десять казацких старшин
сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином,
с красными рожами и блистающими глазами.
И, верно, счастлив там, где
люди посмешнее.
Кого люблю я, не таков:
Молчалин за других себя забыть готов,
Враг дерзости, — всегда застенчиво, несмело
Ночь целую
с кем можно так провесть!
Сидим, а на дворе давно уж побелело,
Как думаешь? чем заняты?
— Вот как мы
с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату,
сидя у него в кабинете: — в отставные
люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись
с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
Она слыла за легкомысленную кокетку,
с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила
с молодыми
людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или
сидела, вся бледная и холодная, над Псалтырем.
Пред ним встала картина, напомнившая заседание масонов в скучном романе Писемского: посреди большой комнаты, вокруг овального стола под опаловым шаром лампы
сидело человек восемь; в конце стола — патрон, рядом
с ним — белогрудый, накрахмаленный Прейс, а по другую сторону — Кутузов в тужурке инженера путей сообщения.
Но в этот вечер они смотрели на него
с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ
с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный профессор, который читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке
сидели согнувшись покорные
люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже история.
Заходило солнце, снег на памятнике царя сверкал рубинами, быстро шли гимназистки и гимназисты
с коньками в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади были покрыты голубой сеткой, в санях
сидел большой военный
человек, два полицейских скакали за ним, черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
У окна
сидел и курил
человек в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на
человека против него, у этого
человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом
с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая
с сожалением и сердито.
Остались
сидеть только шахматисты, все остальное офицерство,
человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом
с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом
с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Впереди и вправо от него
сидел человек в сером костюме,
с неряшливо растрепанными волосами на голове; взмахивая газетой, он беспокойно оглядывался, лицо у него длинное,
с острой бородкой, костлявое, большеглазое.
В купе вагона, кроме Самгина,
сидели еще двое: гладенький старичок в поддевке,
с большой серебряной медалью на шее,
с розовым личиком, спрятанным в седой бороде, а рядом
с ним угрюмый усатый
человек с большим животом, лежавшим на коленях у него.
В пустоватой комнате голоса звучали неестественно громко и сердито,
люди сидели вокруг стола, но разобщенно, разбитые на группки по два, по три
человека. На столе в облаке пара большой самовар, слышен запах углей, чай порывисто, угловато разливает черноволосая женщина
с большим жестким лицом, и кажется, что это от нее исходит запах углекислого газа.
В кошомной юрте
сидели на корточках девять
человек киргиз чугунного цвета; семеро из них
с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша,
с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок
с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Самгин завидовал уменью Маракуева говорить
с жаром, хотя ему казалось, что этот
человек рассказывает прозой всегда одни и те же плохие стихи. Варвара слушает его молча, крепко сжав губы, зеленоватые глаза ее смотрят в медь самовара так, как будто в самоваре
сидит некто и любуется ею.
Слева от Самгина одиноко
сидел, читая письма, солидный
человек с остатками курчавых волос на блестящем черепе,
с добродушным, мягким лицом; подняв глаза от листка бумаги, он взглянул на Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные глаза его неподвижно остановились на лице Марины.
Говорила она
с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у
человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин,
сидя в углу рядом
с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
— Да, — какие там
люди живут? — пробормотал Иноков,
сидя на валике дивана
с толстой сигарой Варавки в зубах.
Клим ревностно старался догадаться: что связывает этих
людей? Однажды, в ожидании обычного концерта,
сидя рядом
с франтом у Премировых на диване, Кутузов упрекнул его...
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый
человек с носом хищной птицы, на третьем стуле
сидела толстая женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные волосы на голове.
Через час он
сидел в маленькой комнатке у постели, на которой полулежал обложенный подушками бритоголовый
человек с черной бородой, подстриженной на щеках и раздвоенной на подбородке белым клином седых волос.
Самгин молча отстранил его. На подоконнике
сидел, покуривая, большой
человек в полумаске,
с широкой, фальшивой бородой; на нем костюм средневекового цехового мастера, кожаный передник; это делало его очень заметным среди пестрых фигур. Когда кончили танцевать и китаец бережно усадил Варвару на стул,
человек этот нагнулся к ней и, придерживая бороду, сказал...
На него смотрели
человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери
сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом
с человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
— Здесь — множество спекулянтов и жуликов, — рассказывал Пальцев, закуривая папиросу
с необыкновенно длинным мундштуком. — Некоторые одеты земгоргусарами, так же, как вы. Я не успел сшить форму.
Человек, который
сидел сзади вас, — Изаксон, Изаксон и Берман — техническая контора, импорт машин, станков, электроарматуры и прочее и тому подобное. Оба — мошенники, состоят под судом.
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо
с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью.
Человек этот
сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары
с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Потом Самгин ехал на извозчике в тюрьму; рядом
с ним
сидел жандарм, а на козлах, лицом к нему, другой — широконосый,
с маленькими глазками и усами в стрелку. Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует
человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
Подозрительно было искусно сделанное матерью оживление,
с которым она приняла Макарова; так она встречала только
людей неприятных, но почему-либо нужных ей. Когда Варавка увел Лютова в кабинет к себе, Клим стал наблюдать за нею. Играя лорнетом, мило улыбаясь, она
сидела на кушетке, Макаров на мягком пуфе против нее.
Кошмарное знакомство становилось все теснее и тяжелей. Поручик Петров
сидел плечо в плечо
с Климом Самгиным, хлопал его ладонью по колену, толкал его локтем, плечом, радовался чему-то, и Самгин убеждался, что рядом
с ним —
человек ненормальный, невменяемый. Его узенькие, монгольские глаза как-то неестественно прыгали в глазницах и сверкали, точно рыбья чешуя. Самгин вспомнил поручика Трифонова, тот был менее опасен, простодушнее этого.
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных открытые рты и лица
людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные
люди и среди них старичок
с медалью на шее, тот, который
сидел в купе вместе
с Климом.
Самгин встал, тихонько пошел вдоль забора, свернул за угол, — на тумбе
сидел человек с разбитым лицом, плевал и сморкался красными шлепками.
Ужинали миролюбиво, восхищаясь вкусом сига и огромной индейки, сравнивали гастрономические богатства Милютиных лавок
с богатствами Охотного ряда, и все, кроме Ореховой, согласились, что в Москве едят лучше, разнообразней. Краснов,
сидя против Ногайцева, начал было говорить о том, что непрерывный рост разума
людей расширяет их вкус к земным благам и тем самым увеличивает количество страданий, отнюдь не способствуя углублению смысла бытия.
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая,
с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем
людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и
сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...