Неточные совпадения
Самгин наблюдал. Министр оказался легким, как пустой, он сам, быстро схватив протянутую ему руку студента, соскочил на землю, так же быстро вбежал
по ступенькам, скрылся за колонной, с генералом возились долго, он — круглый, как бочка, — громко кряхтел,
сидя на
краю автомобиля, осторожно спускал ногу с красным лампасом, вздергивал ее, спускал другую, и наконец рабочий крикнул ему...
— Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле
сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно,
по чужим
краям не шатается, как твой этот…
Я
сидел и слушал
краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все представлялось, как она
сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю
по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы, докторишки, — безбожники!..»
В отношении к охоте огромные реки решительно невыгодны: полая вода так долго стоит на низких местах, затопив десятки верст луговой стороны, что уже вся птица давно
сидит на гнездах, когда вода пойдет на убыль. Весной,
по краям разливов только, держатся утки и кулики, да осенью пролетные стаи, собираясь в дальний поход, появляются
по голым берегам больших рек, и то на самое короткое время. Все это для стрельбы не представляет никаких удобств.
— Бахарев
сидит вторым от
края; справа от него помещаются четыре женщины и в конце их одна стоящая фигура мужеского рода; а слева
сидит очень высокий и очень тонкий человек, одетый совершенно так, как одеваются польские ксендзы: длинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные в голенища козловых сапожек, а
по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос.
Он
сидел на кожаных, старинных, каких-то диковинных креслах, везде
по краям унизанных медными шишечками…
Павел заглянул туда и увидел внизу привешенную доску, уставленную
по краям лампами, а на ней
сидела, качалась и смеялась какая-то, вся в белом и необыкновенной красоты, женщина…
Вот однажды
сижу я на стене, гляжу вдаль и слушаю колокольный звон… вдруг что-то пробежало
по мне — ветерок не ветерок и не дрожь, а словно дуновение, словно ощущение чьей-то близости… Я опустил глаза. Внизу,
по дороге, в легком сереньком платье, с розовым зонтиком на плече, поспешно шла Зинаида. Она увидела меня, остановилась и, откинув
край соломенной шляпы, подняла на меня свои бархатные глаза.
Хозяин избы
сидел за столом, постукивая пальцем
по его
краю, и пристально смотрел в глаза матери.
Пред ним
сидел, перебирая
по краю стола тонкими ручками, человек широкоплечий, с просторным туловищем на коротких ногах, с понурою курчавою головой, с очень умными и очень печальными глазками под густыми бровями, с крупным правильным ртом, нехорошими зубами и тем чисто русским носом, которому присвоено название картофеля; человек с виду неловкий и даже диковатый, но уже, наверное, недюжинный.
А Маякин
сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и все что-то говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий человек с короткой шеей, смотрел на него быком с упорным вниманием и порой утвердительно стукал большим пальцем
по краю стола. Оживленный говор и смех заглушали бойкую речь крестного, и Фома не мог расслышать ни слова из нее, тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря...
Но все размышления внезапно пресеклись, исчезли, спугнутые страхом: Артамонов внезапно увидал пред собою того человека, который мешал ему жить легко и умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему широколицый, бородатый человек, сидевший против него у самовара; он
сидел молча, вцепившись пальцами левой руки в бороду, опираясь щекою на ладонь; он смотрел на Петра Артамонова так печально, как будто прощался с ним, и в то же время так, как будто жалел его, укорял за что-то; смотрел и плакал, из-под его рыжеватых век текли ядовитые слёзы; а
по краю бороды, около левого глаза, шевелилась большая муха; вот она переползла, точно
по лицу покойника, на висок, остановилась над бровью, заглядывая в глаз.
Говорил он осторожно, опасаясь сказать что-то лишнее, и, слушая себя, находил, что он говорит, как серьёзный, деловой человек, настоящий хозяин. Но он чувствовал, что все эти слова какие-то наружные, они скользят
по мыслям, не вскрывая их, не в силах разгрызть, и ему казалось, что
сидит он на
краю ямы, куда в следующую минуту может столкнуть его кто-то, кто, следя за его речью, нашёптывает...
Часто, раздевшись, он не ложился, а долго
сидел на
краю постели, упираясь в перину одною рукой, а другой дёргая себя за ухо или растирая бороду
по щеке, точно у него болели зубы.
Ассирийские гости, с суровыми чернобородыми лицами,
сидели вдоль стен на яшмовых скамьях; на них были светлые оливковые одежды, вышитые
по краям красными и белыми узорами.
Бесполезно было сердиться на него, — он видел правду только вне действительности. Однажды, когда я с ним,
по пути на поиски работы,
сидел на
краю оврага в поле, он убежденно и ласково внушал мне...
Но они подходят к людям не затем, что жаждут вкусить мёда, а чтобы излить в чужую душу гнилой яд тления своего. Самолюбы они и великие бесстыдники в ничтожестве своём; подобны они тем нищим уродам, кои во время крестных ходов
по краям дорог
сидят, обнажая пред людьми раны и язвы и уродства свои, чтобы, возбудив жалость, медную копейку получить.
А
по краям дороги, под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие —
сидят и лежат больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются
по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Стонут, воют нищие, горят на солнце их раны; просят они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль тела и кости, — они подобны страшным цветам.
На Успенье, в одиннадцатом часу вечера, девушки и парни, гулявшие внизу на лугу, вдруг подняли крик и визг и побежали
по направлению к деревне; и те, которые
сидели наверху, на
краю обрыва, в первую минуту никак не могли понять, отчего это.
Приехали домой. На столе в саду уже кипел самовар, и на одном
краю стола со своими приятелями, чиновниками окружного суда,
сидел старик Шелестов и,
по обыкновению, что-то критиковал.
Сидя рядом с Кузиным, я слушаю
краем уха этот разговор и с великим миром в душе любуюсь — солнце опустилось за Майданский лес, из кустов
по увалам встаёт ночной сумрак, но вершины деревьев ещё облиты красными лучами. Уставшая за лето земля дремлет, готовая уснуть белым сном зимы. И всё ниже опускается над нею синий полог неба, чисто вымытый осенними дождями.
Ответы мои, видимо, удовлетворяют его; заметно у Авдея спешное стремление всё округлить, завершить и прочно поставить в душе. Мне это не очень нравится в нём. Вот тёзка мой, Досекин, он любит развёртывать каждый вопрос, словно кочан капусты, всегда добиваясь до стержня. А Ваня Малышев — паренёк из старой раскольничьей семьи, дядя у него известный в
крае начётчик, грамоте Иван учился по-церковному, прочитал бесконечно много книг славянской печати, а теперь
сидит над библией, ставя её выше гражданских книг.
Пыль рассеялась. По-прежнему виден дворец и спокойная фигура старого Короля. Толпа затихает. Гулянье продолжается. Вместе с тем в воздухе проносятся освежительные струи, как будто жар спал. Плавно и медленно выступает из толпы Дочь Зодчего — высокая красавица в черных тугих шелках. Она останавливается на
краю, прямо над скамьей, где
сидит убитый тоскою Поэт, — и смотрит на него сверху.
Поехали.
По городу проезжали, — все она в окна кареты глядит, точно прощается либо знакомых увидеть хочет. А Иванов взял да занавески опустил — окна и закрыл. Забилась она в угол, прижалась и не глядит на нас. А я, признаться, не утерпел-таки: взял за
край одну занавеску, будто сам поглядеть хочу, — и открыл так, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрела — в уголку сердитая
сидит, губы закусила… В кровь, так я себе думал, искусает.
Они расстались, но оба в тот вечер не закончили еще свою деятельность на приятельском разговоре. И тот и другой долго еще
сидели за рабочими столами в своих кабинетах. Один писал донесение
по своему особому начальству, другой — к превелебному пану бискупу с забранего
края.
Хорошо знала она местность. Выбежав на широкий двор, бросилась было к воротам, но в зачинавшемся уже рассвете увидала, что там на лавочке
сидит караульный… В сад побежала, там ни души. Она дальше и дальше. Бежит, не переводя духа, и назади сада, вблизи Кириллиной пасеки, перелезает через невысокий плетень, а потом
по задам возле длинного ряда крестьянских овинов бежит к попу на
край деревни. На него одного вся надежда ее. Подбежав к дому отца Прохора, она крепко постучалась в окно.
Было Благовещение. Андрей Иванович лежал на кровати, смотрел в потолок и думал о Ляхове. За перегородкою пьяные ломовые извозчики ругались и пели песни. Александра Михайловна
сидела под окном у стола; перед нею лежала распущенная пачка коричневых бланков,
края их были смазаны клеем. Александра Михайловна брала четырехгранную деревяшку, быстро сгибала и оклеивала на ней бланк и бросала готовую пачку в корзину;
по другую сторону стола
сидела Зина и тоже клеила.
По краям дороги валялись пьяные.
Сидит на пригорке солдат, винтовка меж колен, голова свесилась: тронешь его за плечо, он, как мешок, валится на бок… Мертв? Непробудно спит от усталости? Пульс есть, от красного лица несет сивухою…
В большой столовой, куда вошли офицеры, на одном
краю длинного стола
сидело за чаем с десяток мужчин и дам, пожилых и молодых. За их стульями, окутанная легким сигарным дымом, темнела группа мужчин; среди нее стоял какой-то худощавый молодой человек с рыжими бачками и, картавя, о чем-то громко говорил по-английски. Из-за группы, сквозь дверь, видна была светлая комната с голубою мебелью.
Марта покачала головой и, поглядев исподлобья на своего повелителя, превратившегося из ужасного волка в смирную овечку, поспешила оставить собеседников одних. Никласзон ударил рукою
по бумаге, которую бросил на стол перед напуганным бароном, перекачнул стул, на котором
сидел, так, что длинный задок его опирался
краем об стену, и, положа ноги на стол, произнес грозно...
— О! Отлично! Идем. Тут недалеко, всего две версты лесом. Метель затихла. Шли просекой через сосновый бор. Широкий дом на
краю села,
по четыре окна в обе стороны от крыльца. Ярко горела лампа-молния. Много народу. В президиуме — председатель сельсовета, два приезжих студента (товарищи дивчины), другие. Выделялась старая деревенская баба в полушубке, закутанная в платок:
сидела прямо и неподвижно, как идол, с испуганно-окаменевшим лицом.
По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего-то,
сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем-то наполненные.
Проехав
по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому, пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая,
сидело несколько человек. В котелке с
краю варилось что-то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.