Неточные совпадения
— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, — говорила она,
сидя в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая
частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда не видала этого, но знаю, мама мне говорила, что тут молитвы об исцелении.
Когда Левин вошел наверх, жена его
сидела у нового серебряного самовара за новым чайным прибором и, посадив у маленького столика старую Агафью Михайловну с налитою ей чашкой чая, читала письмо Долли, с которою они были
в постоянной и
частой переписке.
Оба
сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что
в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть
часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
Все-то мы, все без исключения, по
части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего, еще
в первом предуготовительном классе гимназии
сидим!
Климу
чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей и подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра
в цирк не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия
в игре, он уходил
в «публику», на диван, где
сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
В пекарне колебался приглушенный шумок,
часть плотников укладывалась спать на полу, Григорий Иванович влез на печь,
в приямке подогревали самовар, несколько человек
сидело за столом, слушая сверлящий голос.
У окна
сидел и курил человек
в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя
часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
Этой
части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца
сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
И нашел, что неприятен прямой, пристальный взгляд красивых, но пустовато светлых глаз Миши, взгляд — как бы спрашивающий о чем-то, хотя и почтительно, однако — требовательно. Все
чаще бывало так, что, когда Миша,
сидя в углу приемной, переписывал бумаги, Самгину казалось, что светлые прозрачные глаза следят за ним.
Как-то днем,
в стороне бульвара началась очень злая и
частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его
в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он
сидел на табурете, весь бок был
в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
— Нет! — сказала она, тоже улыбаясь, прикрыв нижнюю
часть лица книгой так, что Самгин видел только глаза ее, очень блестевшие.
Сидела она
в такой напряженной позе, как будто уже решила встать.
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем —
часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом — костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром,
в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног,
сидит и смотрит
в огонь русский солдат.
Около полудня
в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль,
в нем
сидел толстый человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером.
Часть охранников изобразила прохожих,
часть — зевак, которые интересовались публикой
в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей стало будто покойнее. Она сбросила
часть тяжести, как моряки
в бурю бросают
часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз был на дне души, и ладья ее
сидела в воде глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где
сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее
частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Одни из них возятся около волов, другие работают по полям и огородам, третьи
сидят в лавочке и продают какую-нибудь дрянь; прочие покупают ее, едят, курят, наконец, многие большею
частью сидят кучками всюду на улице,
в садах,
в переулках,
в поле и почти все с петухом под мышкой.
Вечером я предложил
в своей коляске место французу, живущему
в отели, и мы отправились далеко
в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту,
в наше вечернее собрание, а потом к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи.
В них
сидели гуляющие. Здесь большею
частью гуляют
сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и пошел бродить по площади.
Европейцы
сидят большую
часть дня по своим углам, а по вечерам предпочитают собираться
в семейных кружках — и клуб падает.
В задней
части залы, на передних лавках,
сидели четыре женщины,
в роде фабричных или горничных, и двое мужчин, тоже из рабочих, очевидно подавленных величием убранства залы и потому робко перешептывавшихся между собой.
В первое свое посещение клуба Привалов долго бродил по комнаткам
в нижнем этаже, где за столами
сидели большей
частью совершенно незнакомые ему люди.
Я отвел ему маленькую комнату,
в которой поставил кровать, деревянный стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал
сидеть на полу или
чаще на кровати, поджав под себя ноги по-турецки.
В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни. Ложась спать, он по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал под себя козью шкурку.
Вечером я
сидел с Дерсу у костра и беседовал с ним о дальнейшем маршруте по реке Лефу. Гольд говорил, что далее пойдут обширные болота и бездорожье, и советовал плыть на лодке, а лошадей и
часть команды оставить
в Ляличах. Совет его был вполне благоразумный. Я последовал ему и только изменил местопребывание команды.
Наконец мне наскучило
сидеть на одном месте: я решил повернуть назад и идти навстречу своему отряду.
В это время до слуха моего донесся какой-то шорох. Слышно было, как кто-то осторожно шел по
чаще. «Должно быть, зверь», — подумал я и приготовил винтовку. Шорох приближался.
И вот, однажды после обеда, Вера Павловна
сидела в своей комнате, шила и думала, и думала очень спокойно, и думала вовсе не о том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно почему, все
чаще и
чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие, росли, умножались, и вот они тысячами роятся
в ее мыслях, и все растут, растут, и все сливаются
в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною? о чем я думаю, что я чувствую?
Дама
в трауре
сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и
часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
Впрочем, пение уже не дурачество, хоть иногда не обходится без дурачеств; но большею
частью Вера Павловна поет серьезно, иногда и без пения играет серьезно, и слушатели тогда
сидят в немой тишине.
Правда, не вечно же вертелись у него перед глазами дочь с предполагаемым женихом;
чаще, чем
в одной комнате с ним, они
сидели или ходили
в другой комнате или других комнатах; но от этого не было никакой разницы
в их разговорах.
На дворе множество людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению можно было тотчас признать за разбойников, обедало,
сидя без шапок, около братского котла. На валу подле маленькой пушки
сидел караульный, поджав под себя ноги; он вставлял заплатку
в некоторую
часть своей одежды, владея иголкою с искусством, обличающим опытного портного, и поминутно посматривал во все стороны.
Вскоре они переехали
в другую
часть города. Первый раз, когда я пришел к ним, я застал соседку одну
в едва меблированной зале; она
сидела за фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы. Я просил ее продолжать; но музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет лица менялся.
Редактор иностранной
части «Morning Star'a» узнал меня. Начались вопросы о том, как я нашел Гарибальди, о его здоровье. Поговоривши несколько минут с ним, я ушел
в smoking-room. [курительную комнату (англ.).] Там
сидели за пель-элем и трубками мой белокурый моряк и его черномазый теолог.
Попрощались с хозяевами и пошли
в 3-й участок Мясницкой
части. Старый, усатый пристав полковник Шидловский имел привычку
сидеть в участке до полуночи: мы его застали и рассказали о своей беде.
Оркестр уже заиграл увертюру, как вдруг из Немецкого клуба примчался верховой — и прямо к брандмейстеру Сущевской
части Корыто, который, как начальство,
в мундире и каске,
сидел у входа
в театр. Верховой сунул ему повестку, такую же, какую минуту назад передал брандмейстеру Тверской
части.
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я
сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная. У Рыхлинскогс учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики.
Часть из них училась
в самом пансионе, другие ходили
в гимназию. Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Однажды, на рождестве, Кароль с другим рабочим, возвращаясь из церкви лесной тропинкой, наткнулся
в чаще на огонек. У костра
сидело двое вооруженных людей. Они спросили у испуганных рабочих — чьи они? — угостили водкой и сообщили, что панам скоро конец.
— Конечно, разорил, — поддакивала писарша Анна. — Теперь близко полуторых сот тысяч
в фабрике
сидит да из мамынькиных денег туда же ушло близко тридцати, — по седьмой
части каждой досталось бы. Плакали наши денежки… Моих двадцать пять тысяч сожрала проклятая фабрика.
Стол, за которым
сидит врач, огорожен деревянною решеткой, как
в банкирской конторе, так что во время приемки больной не подходит близко и врач большею
частью исследует его на расстоянии.
Вообще дрозды не дики, но они беспрестанно перелетывают с сучка на сучок, с дерева на дерево и всегда
сидят так, что их не вдруг разглядишь
в чаще ветвей и листьев.
Вальдшнепы
сидят крепко и плотно таятся
в корнях дерев и кустов,
в частых, мелких поростях,
в крупной, высокой траве и очень любят лесные сырые опушки около озимей и небольшие овражки с рытвинами и водоеминами, густо поросшие таловыми кустами и молодыми ольхами, особенно если по овражку бежит речка или ручеек, а по берегам есть родниковые паточинки.
В исходе марта начнет сильно пригревать солнышко, разогреется остывшая кровь
в косачах, проснется безотчетное стремление к совокуплению с самками, и самцы начинают токовать, то есть,
сидя на деревьях, испускать какие-то глухие звуки, изредка похожие на гусиное шипенье, а
чаще на голубиное воркованье или бормотанье, слышное весьма далеко
в тишине утренней зари, на восходе солнца.
Это я говорю про больших дроздов рябинников; малые же появляются позднее и всегда
в небольшом числе; они гораздо смирнее и предпочтительно
сидят или попрыгивают
в чаще кустов, у самых корней; их трудно было бы заметить, если б они
сидели молча, но тихие звуки, похожие на слоги цу-цу, помогают охотнику разглядеть их.
Рябчики
в начале мая садятся на гнезда, которые вьют весьма незатейливо, всегда
в лесу на голой земле, из сухой травы, древесных листьев и даже мелких тоненьких прутиков; тока у них бывают
в марте; самка кладет от десяти до пятнадцати яиц; она
сидит на них одна, без участия самца,
в продолжение трех недель; молодые очень скоро начинают бегать; до совершенного их возраста матка держится с ними предпочтительно
в частом и даже мелком лесу, по оврагам, около лесных речек и ручьев.
По большей
части история оканчивается тем, что через несколько часов шумное, звучное, весело населенное болото превращается
в безмолвное и опустелое место… только легко раненные или прежде пуганные кулики, отлетев на некоторое расстояние, молча
сидят и дожидаются ухода истребителя, чтоб заглянуть
в свое родное гнездо…
Одного убьешь, а другие
сидят кругом спокойно; но напуганные
частою стрельбою становятся очень сторожки и подпускают
в меру только рано утром, пока голодны.
Тут же поблизости,
частью вперемежку с карморанами или по соседству с ними небольшими группами, точно солдаты, вытянувшись
в линию,
сидели малые бакланы, оперение которых ярко отдавало сине-зеленым металлическим блеском.
Вечером,
сидя у огня, я беседовал с Сунцаем. Он сообщил мне, что долинка речки, где мы стали биваком, считается у удэхейцев нечистым местом, а
в особенности лес
в нижней
части ее с правой стороны. Здесь обиталище чорта Боко, благодаря козням которого люди часто блуждают по лесу и не могут найти дорогу. Все удэхейцы избегают этого места, сюда никто не ходит на охоту и на ночлег останавливаются или пройдя или не доходя речки.
У нас все
в известном тебе порядке.
В жары я большею
частью сижу дома, вечером только пускаюсь
в поход. Аннушка пользуется летом сколько возможно, у нее наверху прохладно и мух нет. Видаемся мы между собой попрежнему, у каждого свои занятия — коротаем время, как кто умеет. Слава богу, оно не останавливается.
Лиза желтела и становилась чрезвычайно раздражительная. Она сама это замечала, большую
часть дня
сидела в своей комнате и только пред обедом выходила гулять неподалеку от дома.
В дни голодовок, — а ему приходилось испытывать их неоднократно, — он приходил сюда на базар и на жалкие, с трудом добытые гроши покупал себе хлеба и жареной колбасы. Это бывало
чаще всего зимою. Торговка, укутанная во множество одежд, обыкновенно
сидела для теплоты на горшке с угольями, а перед нею на железном противне шипела и трещала толстая домашняя колбаса, нарезанная кусками по четверть аршина длиною, обильно сдобренная чесноком. Кусок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб — две копейки.
В карете было довольно просторно, и когда мать не лежала, тогда нас с сестрицей брали попеременно
в карету; но мне доставалось
сидеть чаще.
Более всего любил я смотреть, как мать варила варенье
в медных блестящих тазах на тагане, под которым разводился огонь, — может быть, потому, что снимаемые с кипящего таза сахарные пенки большею
частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней обыкновенно
сидели на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.