Неточные совпадения
Львов
в домашнем сюртуке с поясом,
в замшевых ботинках
сидел на
кресле и
в pince-nez с синими стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.
Слушая эти голоса, Левин насупившись
сидел на
кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь, спросила: «Уж не что ли нибудь не понравилось тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.
Проходя через первую гостиную, Левин встретил
в дверях графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она улыбнулась и попросила его
в следующую маленькую гостиную, из которой слышались голоса.
В этой гостиной
сидели на
креслах две дочери графини и знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел подле дивана, держа шляпу на колене.
— Ну вот вам и Долли, княжна, вы так хотели ее видеть, — сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую каменную террасу, на которой
в тени, за пяльцами, вышивая
кресло для графа Алексея Кирилловича,
сидела княжна Варвара. — Она говорит, что ничего не хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и приведу их всех.
Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была одна
в том самом наряде,
в котором она была
в театре. Она
сидела на первом у стены
кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас же приняла прежнее положение.
Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она
сидела в тени у окна, погружаясь
в широкие
кресла… Мне стало жаль ее…
Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него
в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он
сидел, как
сидит Бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых
креслах после утомительного бала.
— Вот он вас проведет
в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил
в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.)
в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их
в комнату присутствия, где стояли одни только широкие
кресла и
в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами,
сидел один, как солнце, председатель.
Там,
в этой комнатке, так знакомой читателю, с дверью, заставленной комодом, и выглядывавшими иногда из углов тараканами, положение мыслей и духа его было так же неспокойно, как неспокойны те
кресла,
в которых он
сидел.
Но
в продолжение того, как он
сидел в жестких своих
креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему
в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и
в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, —
в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Бывало, стоишь, стоишь
в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно
сидеть на мягком
кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Иногда,
сидя одна
в комнате, на своем
кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова.
Он
сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо;
в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке
кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх,
в классную, смотришь — Карл Иваныч
сидит себе один на своем
кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и
в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались.
В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Один раз я вошел
в ее комнату: она
сидела, по обыкновению, на своем
кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд.
Коробочка, рисунок и стихи были положены рядом с двумя батистовыми платками и табакеркой с портретом maman на выдвижной столик вольтеровского
кресла,
в котором всегда
сиживала бабушка.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на
кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак
в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка,
сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы
в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник,
в кресле сидит и третий год ногами не двигается.
— Меня эти сплетни даже не смешат, Евгений Васильевич, и я слишком горда, чтобы позволить им меня беспокоить. Я несчастлива оттого… что нет во мне желания, охоты жить. Вы недоверчиво на меня смотрите, вы думаете: это говорит «аристократка», которая вся
в кружевах и
сидит на бархатном
кресле. Я и не скрываюсь: я люблю то, что вы называете комфортом, и
в то же время я мало желаю жить. Примирите это противоречие как знаете. Впрочем, это все
в ваших глазах романтизм.
Брат его
сидел далеко за полночь
в своем кабинете, на широком гамбсовом
кресле, [Гамбсово
кресло —
кресло работы модного петербургского мебельного мастера Гамбса.] перед камином,
в котором слабо тлел каменный уголь.
Через стул от Кутузова
сидел, вскинув руки за шею, низко наклонив голову, незнакомый
в широком, сером костюме, сначала Клим принял его за пустое
кресло в чехле.
А когда играли, Варавка садился на свое место
в кресло за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых глаз рассматривал сквозь дым Веру Петровну.
Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.
Через два часа Клим Самгин
сидел на скамье
в парке санатории, пред ним
в кресле на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было
в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала на животе, который поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Варавка
сидел небрежно развалив тело свое
в плетеном
кресле, вытянув короткие ноги, сунув руки
в карманы брюк, — казалось, что он воткнул руки
в живот свой.
Клим заглянул
в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей,
в низеньком, любимом
кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она
сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая.
В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
Сидел он
в плетеном
кресле и, раскачивая на желтом шнуре золотой портсигар, смотрел, наклонясь, вдаль, кивая кому-то гладко причесанной головой.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув
кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские
в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором
сидели и лежали солдаты, человек десять, на тумбе
сидел унтер-офицер, держа
в зубах карандаш, и смотрел
в небо, там летала стая белых голубей.
Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет,
сидел за столом у самовара, с газетой
в руках, газеты валялись на диване, на полу, он встал и, расшвыривая их ногами, легко подвинул к столу тяжелое
кресло.
Тагильский
сидел опираясь руками о ручки
кресла, наклонясь вперед, точно готовясь встать; облизав губы, он смотрел
в лицо Самгина помутневшими глазами и бормотал.
Глубоко
в кресле сидел компаньон Варавки по изданию газеты Павлин Савельевич Радеев, собственник двух паровых мельниц, кругленький, с лицом татарина, вставленным
в аккуратно подстриженную бородку, с ласковыми, умными глазами под выпуклым лбом. Варавка, видимо, очень уважал его, посматривая
в татарское лицо вопросительно и ожидающе.
В ответ на возмущение Варавки политическим цинизмом Константина Победоносцева Радеев сказал...
За стареньким письменным столом
сидел, с папиросой
в зубах,
в кожаном
кресле с высокой спинкой сероглазый старичок, чисто вымытый, аккуратно зашитый
в черную тужурку.
Варвара ставила термометр Любаше, Кумов встал и ушел, ступая на пальцы ног, покачиваясь, балансируя руками.
Сидя с чашкой чая
в руке на ручке
кресла, а другой рукой опираясь о плечо Любаши, Татьяна начала рассказывать невозмутимо и подробно, без обычных попыток острить.
— Да, конечно! Да, да, — согласился Самгин и, возвратясь к Варваре, увидал: она
сидит на полу, упираясь
в него руками, прислонясь спиною к сиденью
кресла и высоко закинув голову.
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом — костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром,
в большом, вольтеровском
кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног,
сидит и смотрит
в огонь русский солдат.
В этом настроении обиды за себя и на людей,
в настроении озлобленной скорби, которую размышление не могло ни исчерпать, ни погасить, он пришел домой, зажег лампу, сел
в угол
в кресло подальше от нее и долго
сидел в сумраке, готовясь к чему-то.
Он сел
в кресло, где
сидела мать, взял желтенькую французскую книжку, роман Мопассана «Сильна, как смерть», хлопнул ею по колену и погрузился
в поток беспорядочных дум.
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе
в обществе опрокидываться
в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и
в комнате
сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе
в комнату — и вдруг сиянье исчезло и глаза
в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте:
в его
кресле сидел Тарантьев.
Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась
в кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз,
сидела в мучительном положении. Ей хотелось бы быть
в это время за сто верст от того места.
Она переменила положение
в кресле, как будто ей неловко было
сидеть, но ничего не сказала.
На
креслах в гостиной,
в разных положениях,
сидят и сопят обитатели или обычные посетители дома.
Она надела на седые волосы маленький простой чепчик; на ней хорошо
сидело привезенное ей Райским из Петербурга шелковое светло-коричневое платье. Шея закрывалась шемизеткой с широким воротничком из старого пожелтевшего кружева. На
креслах в кабинете лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда приедут гости к завтраку и обеду.
Сама Бережкова,
в шелковом платье,
в чепце на затылке и
в шали,
сидела на диване. Около нее, полукружием
в креслах, по порядку
сидели гости.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у себя
в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с обрыва, к беседке, долго
сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом уходила
в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
Он пошел к двери и оглянулся. Она
сидит неподвижно: на лице только нетерпение, чтоб он ушел. Едва он вышел, она налила из графина
в стакан воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она села
в кресло и задумалась, не шевелясь.
Версилов
сидел на диване перед столом, а барон
в креслах сбоку.
«Но это даром не проходит им, — сказал он, помолчав, — они крепки до времени, а
в известные лета силы вдруг изменяют, и вы увидите
в Англии многих индийских героев, которые
сидят по углам, не сходя с
кресел, или таскаются с одних минеральных вод на другие».
В них
сидишь, как
в креслах.
Китайцы
в домах у себя имеют мебель, столы,
кресла, постели, табуреты, скамеечки и проч., тогда как прочие три народа
сидят и обедают на полу.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова
в маленькую комнатку, где перед столом на диванчике
сидела невысокая полная девушка
в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать, лицо. Против нее
сидел, согнувшись вдвое на
кресле,
в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел
в дверь.