Неточные совпадения
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит
кибитка удалая;
Ямщик
сидит на облучке
В тулупе,
в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя
в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему
в окно…
В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой
кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И слез ручей
У Тани льется из очей.
Вы воображаете себя передовыми людьми, а вам только
в калмыцкой
кибитке сидеть!
— Углубленный
в сих размышлениях, я нечаянно обратил взор мой на моего слугу, который,
сидя на
кибитке передо мной, качался из стороны
в сторону.
Мать не могла зимой ездить
в закрытом экипаже: ей делалось тошно и дурно; даже
в кибитке она
сидела каким-то особенным образом, вся наружи, так что воздух обхватывал ее со всех сторон.
Сначала подъехала кожаная
кибитка, из которой не без труда вытащили двое дюжих рожновских лакеев свою толстую барыню и взвели на крыльцо, где она и остановилась; потом подъехали необыкновенной величины розвальни,
в которых глубоко
сидело что-то похожее на небольшую калмыцкую
кибитку или копну сена.
В «
кибитку» он, очевидно, верил, как
в то, что я
сидел подле него, и ждал ее именно
в это утро, сейчас, сию минуту, и всё это за сочинения Герцена да за какую-то свою поэму!
Не помня себя, он выскочил из
кибитки и начал взбираться по знакомой ему лестнице, прошел потом залу, гостиную, диванную посреди совершенного мрака и, никого не встречая, прямо направился к спальне,
в которой Егор Егорыч
сидел один-одинехонек; при появлении Сверстова он тотчас узнал его и, вскочив с своего кресла, воскликнул.
Воздух был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий парок;
в воздухе пахло орешиной. Туберозов,
сидя в своей
кибитке, чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
Через месяц
кибитка с бубенчиками выехала из ворот Круциферского, и
в ней
сидел Митя, покрытый одеялом, увязанный и одетый матерью, и приказчик —
в одном сюртуке, потому что он
в пути предпочитал нагреваться изнутри.
Трое из армян
сидели в самой
кибитке, а четвертый, их молодой приказчик, с самым большим восточным носом, помещался у них на коленях, так что огромный нос его высовывался из
кибитки наружу.
На облучке торчал, упираясь искоса ногами
в валёк, седой мужичок
в дырявом армяке и то и дело подергивал веревочными вожжами и помахивал кнутиком; а
в самой
кибитке сидел, на тощем чемодане, человек высокого роста,
в фуражке и старом запыленном плаще.
Тяжко было Вадиму смотреть на них, он вскочил и пошел к другой
кибитке: она была совершенно раскрыта, и
в ней были две девушки, две старшие дочери несчастного боярина. Первая
сидела и поддерживала голову сестры, которая лежала у ней на коленах; их волосы были растрепаны, перси обнажены, одежды изорваны… толпа веселых казаков осыпала их обидными похвалами, обидными насмешками… они однако не смели подойти к старику: его строгий, пронзительный взор поражал их дикие сердца непонятным страхом.
Сидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда у окошечка, толкуем что-то от Божества и едим
в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем — у наших ворот на улице, на снегу, стоит тройка ямских коней. Смотрим — из-под
кибитки из-за кошмы вылезает высокий человек
в калмыцком тулупе, темным сукном крыт, алым кушаком подпоясан, зеленым гарусным шарфом во весь поднятый воротник обверчен, и длинные концы на груди жгутом свиты и за пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.
В один знойный летний день, когда душно было
сидеть и
в избе, и
в палатке, и
в калмыцкой
кибитке, несмотря на то, что боковые кошмы были подняты и воздух свободно проходил сквозь решетчатые стенки войлочного шатра, семейство Болдухиных
сидело с несколькими посетителями
в тени своей избы и, не смущаясь, жаром, готовилось пить чай, тогда еще не запрещенный докторами, потому что их не было.
Как из сита сыпал мелкий осенний дождик и громко шумел о кожаную крышку дорожной
кибитки, где
сидела Аграфена Петровна с глухой Степановной, взятой
в попутчицы из смолокуровского дома.
Она усеяна была
кибитками скачущих гвардейцев,
в некоторых
сидели матери с совсем маленькими детьми.
Пусто было на улицах и площадях; лишь изредка мелькал курьер,
сидя на облучке закрытой
кибитки; по временам шныряли подозрительные лица или гремели мерным звуком цепи и раздавалась заунывная песнь колодников: «Будьте жалостливы, милостивы, до нас, до бедных невольников, заключенных, Христа ради!» На всем пути наших цыган встретили они один экипаж: это был рыдван, облупленный временем; его тащили четыре клячи веревочными постромками, а на запятках стояли три высокие лакея
в порыжелых сапогах,
в шубах из красной собаки и с полинялыми гербовыми тесьмами; из колымаги же проглядывал какой-то господин
в бархатной шубе с золотыми кистями, причесанный а la pigeon.
В корчме, перед которою стояла
кибитка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка
в кофточке и ночном чепчике,
сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли
в комнату.