Неточные совпадения
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо
на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня,
кухня и забор.
В
кухне — кисленький запах газа,
на плите, в большом чайнике, шумно кипит вода,
на белых кафельных стенах солидно сияет медь кастрюль, в углу, среди засушенных цветов, прячется ярко раскрашенная статуэтка мадонны с младенцем. Макаров
сел за стол и, облокотясь, сжал голову свою ладонями, Иноков, наливая в стаканы вино, вполголоса говорит...
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана, у стен ее, стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван
на двоих; Самгин
сел за столик между диванами и почувствовал себя в огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный запах табака и
кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен в мутно-синий цвет.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть
на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь,
сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится
на полдороге в
кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Она вышла. Я поспешно и неслышно прошел в
кухню и, почти не взглянув
на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился через черную лестницу и двор
на улицу. Но я успел только увидать, как она
села в извозчичью карету, ожидавшую ее у крыльца. Я побежал по улице.
Когда они покончили, староста положил становому в телегу куль овса и мешок картофеля, писарь, напившийся в
кухне,
сел на облучок, и они уехали.
Весь наш двор и
кухня были, конечно, полны рассказами об этом замечательном событии. Свидетелем и очевидцем его был один только будочник, живший у самой «фигуры». Он видел, как с неба слетела огненная змея и
села прямо
на «фигуру», которая вспыхнула вся до последней дощечки. Потом раздался страшный треск, змея перепорхнула
на старый пень, а «фигура» медленно склонилась в зелень кустов…
На кухне вместо сказок о привидениях по вечерам повторяются рассказы о «золотых грамотах», о том, что мужики не хотят больше быть панскими, что Кармелюк вернулся из Сибири, вырежет всех панов по
селам и пойдет с мужиками
на город.
В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в
кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие
на темные иконы в углу
кухни, — в этот опасный час дед
садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними.
Заплакали дети, отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила ее куда-то, взяв в охапку; веселая рябая нянька Евгенья выгоняла из
кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок
сел верхом
на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах
на улицу окнами, а я с бабушкой — в
кухне, с одним окном
на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему
селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Потом он вошел в
кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним — бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он
сел на скамью, опершись руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась
на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря...
По отъезде ученой экспедиции Пелагея стала мести залу и готовить к чаю, а Лиза
села у окна и, глядя
на речную луговину, крепко задумалась. Она не слыхала, как Женни поставила перед нею глубокую тарелку с лесными орехами и ушла в
кухню готовить новую кормежку.
Впрочем, верила порче одна кухарка, женщина, недавно пришедшая из
села; горничная же, девушка, давно обжившаяся в городе и насмотревшаяся
на разные супружеские трагикомедии, только не спорила об этом при Розанове, но в
кухне говорила: «Точно ее, барыню-то нашу, надо отчитывать: разложить, хорошенько пороть, да и отчитывать ей: живи, мол, с мужем, не срамничай, не бегай по чужим дворам.
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать комнату. В
кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла с нее обрывок знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его в карман, а палку переломила о колено и бросила
на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась.
Села в
кухне у окна, и снова перед нею встал вопрос...
Однажды после ужина Павел опустил занавеску
на окне,
сел в угол и стал читать, повесив
на стенку над своей головой жестяную лампу. Мать убрала посуду и, выйдя из
кухни, осторожно подошла к нему. Он поднял голову и вопросительно взглянул ей в лицо.
Мать ушла в
кухню ставить самовар. Рыбин
сел, погладил бороду и, положив локти
на стол, окинул Павла темным взглядом.
— Усталая-то? — укоризненно отозвалась мать, принимаясь возиться около самовара. Саша тоже вышла в
кухню,
села там
на лавку и, закинув руки за голову, заговорила...
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не шел. Наконец, усталая, она
села в
кухне на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и
села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в
кухню, заперла дверь
на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески
на окнах и, взяв книгу с полки, снова
села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
На постоялый двор, стоящий в самом центре огромного
села, въезжают четыре тройки. Первая, заложенная в тарантас чудовищных размеров, везет самих хозяев; остальные три заложены в простые кибитки, из которых в одной помещаются два господина в гражданском платье; в другой приказчик Петр Парамоныч, тучный малый, в замасленном длиннополом сюртуке, и горничная девушка; в третьей повар с
кухнею.
Чай пила как-то урывками, за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор)
садилась на минуточку; только что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила за чем-то в
кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей говорил: «Что же ты сама, командирша, никогда ничего не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и, ответив: «Кабы не ела, так и жива бы не была», снова отправлялась
на кухню.
На место Максима взяли с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой головкой и рыжими глазами. Помощник повара тотчас послал его резать кур: солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их, — три курицы перелетели за борт. Тогда солдатик
сел на дрова около
кухни и горько заплакал.
Когда я согласился, он
сел на постели, не спуская ног
на пол, и уже тоном приказания велел мне поставить сундук
на постель, к его ногам. Ключ висел у него
на гайтане, вместе с нательным крестом. Оглянув темные углы
кухни, он важно нахмурился, отпер замок, подул
на крышку сундука, точно она была горячая, и, наконец приподняв ее, вынул несколько пар белья.
Но в Сарапуле
сел на пароход толстый мужчина, с дряблым, бабьим лицом без бороды и усов. Теплая длинная чуйка и картуз с наушниками из лисьего меха еще более усиливали его сходство с женщиной. Он тотчас же занял столик около
кухни, где было теплее, спросил чайный прибор и начал пить желтый кипяток, не расстегнув чуйки, не сняв картуза, обильно потея.
Но, придя домой, Вершина передумала: она
села в
кухне на стул.
Она кричала во все горло и была веселая. Они собирались плясать. Преполовенская и Варвара пробрались через
кухню в горницы и
сели у окна смотреть, что будет
на дворе.
Кот, словно привлеченный криками, вышел из
кухни, пробираясь вдоль стен, и
сел около Передонова, глядя
на него жадными и злыми глазами. Передонов нагнулся, чтобы его поймать. Кот яростно фыркнул, оцарапал руку Передонова, убежал и забился под шкап. Он выглядывал оттуда, и узкие зеленые зрачки его сверкали.
Юноше захотелось обругать её; стиснув зубы, он вышел из
кухни,
сел на ступени крыльца и задумался.
На «Нырке» питались однообразно, как питаются вообще
на небольших парусниках, которым за десять-двадцать дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе — больше есть было нечего, но все поглощалось огромными порциями. В знак душевного мира, а может быть, и различных надежд, какие чаще бывают мухами, чем пчелами, Проктор налил всем по стакану рома. Солнце давно
село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная
на крыше
кухни.
Ярцева дома не было. Рассудина
села за рояль и принялась за скучные, трудные экзерцисы, приказав Лаптеву не мешать ей. И он не развлекал ее разговорами, а сидел в стороне и перелистывал «Вестник Европы». Проиграв два часа, — это была ее дневная порция, — она поела чего-то в
кухне и ушла
на уроки. Лаптев прочел продолжение какого-то романа, потом долго сидел, не читая и не испытывая скуки и довольный, что уже опоздал домой к обеду.
Лаевский пошел в
кухню, но, увидев в дверь, что Самойленко занят салатом, вернулся в гостиную и
сел. В присутствии зоолога он всегда чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике. Прошло больше минуты в молчании. Фон Корен вдруг поднял глаза
на Лаевского и спросил...
На скамье, под окном
кухни, сидел согнувшись Мирон; в одной его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стёкла, тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос Мирона казался ещё больше. Яков молча
сел рядом с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в открытое окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя в небо...
Аркадина.
Садись. (Снимает у него с головы повязку.) Ты как в чалме. Вчера один приезжий спрашивал
на кухне, какой ты национальности. А у тебя почти совсем зажило. Остались самые пустяки. (Целует его в голову.) А ты без меня опять не сделаешь чик-чик?
Взяли из
кухни палку,
сели на пол и, упершись друг другу ступнями в ступни ног, долго старались поднять друг друга с пола, а Хохол, ухмыляясь, подзадоривал нас...
За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать
садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников,
на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной
кухни. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду.
—
Сядьте сюда, сейчас, — сказала она Сергию, указывая
на лавку в
кухне.
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В
кухне злится повариха,
Плачет у станка ткачиха —
И завидуют оне
Государевой жене.
А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла.
Случай этот распространил ужас и беспокойство в доме, в людских, в
кухне,
на конюшне и, наконец, во всем
селе. Агафья Ивановна ходила служить молебен и затеплила свечку в девичьей перед иконой всех скорбящих заступницы. Молдаванка, сбивавшаяся во всех чрезвычайных случаях
на поврежденную, бормотала сквозь зубы «о царе Давиде и всей кротости его» и беспрестанно повторяла: «Свят, свят, свят», как перед громовым ударом.
— Как я рад, что уговорил вашего супруга! — отнесся к ней гость, но она ничего ему не ответила и тотчас же вышла из комнаты, прошла в
кухню,
села на лавку и горько заплакала.
А мужик что! намеднись у нас
на селе у крестьянского мальчика тараканы нос выели, а у меня, брат, тараканы только
на кухне живут!
Тут из
кухни принесли ужин. Дядя пошел за нами во флигель и за компанию съел пять творожников и утиное крылышко. Он ел и глядел
на нас. Все мы возбуждали в нем восторг и умиление. Какую бы глупость ни сморозил мой незабвенный учитель и что бы ни сделала Татьяна Ивановна, всё находил он милым и восхитительным. Когда после ужина Татьяна Ивановна смиренно
села в уголок и принялась за вязанье, он не отрывал глаз от ее пальчиков и болтал без умолку.
Хозяйка, скрывая улыбку, прятала деньги в карман; а я из ее просторной спальни шел в свою узкую и темную комнату возле
кухни и
садился за переписку, по пятнадцати копеек с листа, какого-то доклада об элеваторах, чтоб заработать денег
на плату той же хозяйке за свою комнату.
Филипп надел шапку, крякнул и, бормоча, вышел из
кухни. Он пошел за ворота,
сел на скамью и нахмурился, как туча.
В
кухне раздался резкий, громкий звонок. Александра Михайловна быстро
села на постели и с бьющимся сердцем стала вслушиваться. Ее взяло отчаяние: опять Андрей Иванович, опять истязания…
Я вышел в
кухню, заглянул в его комнату. Алексей лежал лицом к стене и — притворяясь? — ровно и громко дышал, как будто крепко спал. Я
сел к нему
на постель, обнял через одеяло и припал к нему.
Лелька пришла к себе поздно, пьяная от восторга, от споров, от умственного оживления, от ярких просторов развернувшейся перед нею большой, захватывающей работы. Поставила в
кухне на примусе кипятить чайник, а сама
села на подоконник итальянского окна, охватив колени руками, — она любила так сидеть, хотя зимою от морозных стекол было холодно боку.
Из
кухни появляется китаец и неторопливо выходит вслед за ним. Опьяневшие посетители
садятся на свои места. Барсук берет шапку, кивает товарищам
на китайца и выходит тоже.
Мечтающий художник чувствует потребность поделиться с кем-нибудь своими надеждами и мечтами. Он спускается вниз в
кухню, где в самоварном чаду, около темной печи, копошатся толстая вдова и Катя. Здесь он
садится на скамью около большого горшка и начинает...
Дома он сошел вниз и
сел в большой комнате, тоже посматривая в заветную, и спросил себе завтракать таких странных кушаний, что слуга даже посмеялся
на кухне.