Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь,
шел было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная
сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
Вчерашнего дни я…» Ну, тут уж
пошли дела семейные: «…
сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел и всё играет на скрипке…» — и прочее, и прочее.
Потом
пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась
сестрою Марата [Марат в то время не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя.
—
Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая
сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
— Ты поди, душенька, к ним, — обратилась Кити к
сестре, — и займи их. Они видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу к Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом
пошла в детскую.
Проводив княгиню Бетси до сеней, еще раз поцеловав ее руку выше перчатки, там, где бьется пульс, и, наврав ей еще такого неприличного вздору, что она уже не знала, сердиться ли ей или смеяться, Степан Аркадьич
пошел к
сестре. Он застал ее в слезах.
— Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right. [всё в порядке.] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного… Ну, да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine, [маленькие неприятности человеческой жизни,] — как бы извиняясь, обратился он к княгине. — А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать
сестер. Я вам говорил?
Между
сестрами, в то время как приехала Анна,
шло совещание о кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их беседе.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я на все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою
сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я
пойду с нею мимо в соседний аул — и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с
сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
— Я сегодня родных бросил, — сказал он, — мать и
сестру. Я не
пойду к ним теперь. Я там все разорвал.
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что
сестра моя скорее в негры
пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Да уж коли ты такие дурацкие мысли в голове держишь, ты бы при ней-то, по крайней мере, не болтал да при
сестре, при девке; ей тоже замуж
идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку.
Однако, так как никто его не прогнал и Анна Сергеевна даже представила его тетке и
сестре, он скоро оправился и затрещал на
славу.
Они шагали на ученье, поблескивая штыками,
шли на вокзалы, сопровождаемые медным ревом оркестров, вереницы раненых тянулись куда-то в сопровождении
сестер милосердия.
—
Иди,
иди, — не бойся! — говорил он, дергая руку женщины, хотя она
шла так же быстро, как сам он. — Вот, братья-сестры, вот — новенькая! — бросал он направо и налево шипящие, горячие слова. — Мученица плоти, ох какая! Вот — она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова…
Но и рассказ Инокова о том, что в него стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это было? Он
пошел в столовую, там, в сумраке, летали и гудели тяжелые, осенние мухи; сидела, сматывая бинты, толстая
сестра милосердия.
Слова эти слушают отцы, матери, братья,
сестры, товарищи, невесты убитых и раненых. Возможно, что завтра окраины снова
пойдут на город, но уже более густой и решительной массой,
пойдут на смерть. «Рабочему нечего терять, кроме своих цепей».
Дети быстро
пошли на окраину города, Клим подавленно молчал, шагая сзади
сестер, и сквозь тяжелый испуг свой слышал, как старшая Сомова упрекала
сестру...
В одно из воскресений Борис, Лидия, Клим и
сестры Сомовы
пошли на каток, только что расчищенный у городского берега реки. Большой овал сизоватого льда был обставлен елками, веревка, свитая из мочала, связывала их стволы. Зимнее солнце, краснея, опускалось за рекою в черный лес, лиловые отблески ложились на лед. Катающихся было много.
Идет вереница раненых, во главе их большая, толстая
сестра милосердия в золотых очках.
— Костюм
сестры милосердия очень
идет Лидии, она ведь и по натуре такая… серая. Муж ее, хотя и патриот, но, кажется, сумасшедший.
— Что! — говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за
сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую
пойдет.
— Ты бы сестру-то хорошенько: как она смела против брата
идти? — сказал Тарантьев.
— Верю, верю, бабушка! Ну так вот что:
пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим
сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с
сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину
пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй
сестры…
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так
шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка,
сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две
сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба
посылает меня… А если там скука?
Через десять минут, когда уже я был совсем готов и хотел
идти за извозчиком, вошла в мою светелку
сестра.
Отправка партии, в которой
шла Маслова, была назначена на 5-е июля. В этот же день приготовился ехать зa нею и Нехлюдов. Накануне его отъезда приехала в город, чтоб повидаться с братом,
сестра Нехлюдова с мужем.
— Как же, мы с
сестрой даже в вас влюблены были, — зaговорила она по-французски. — Но как вы переменились. Ах, как жаль, что я уезжаю. Впрочем,
пойдем назад, — сказала она, останавливаясь в нерешительности.
Пока в кабинете
шла деловая беседа, Веревкин успел немного прийти в себя после сытного обеда, поймал
сестру и усадил ее за рояль.
Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она надела простенькое коричневое платье и
пошла в кабинет к отцу. По дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала
сестру и прошла на половину отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего не добьется, и
пошла по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути платье и, обхватив
сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами к ее шее.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не буду, не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «
сестра»
посылает, а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
Я
шел сюда злую душу найти — так влекло меня самого к тому, потому что я был подл и зол, а нашел
сестру искреннюю, нашел сокровище — душу любящую…
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и
идти в
сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей
сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла
послать!), а я… это было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половину этих проклятых трех тысяч, то есть полторы тысячи, а другую половину удержал на себе.
Я знала тогда, что уж он мне изменил и хочет бросить меня, и я, я сама протянула тогда ему эти деньги, сама предложила будто бы для того, чтоб отослать моей
сестре в Москве, — и когда отдавала, то посмотрела ему в лицо и сказала, что он может, когда хочет,
послать, «хоть еще через месяц».
Труд без знания бесплоден, наше счастье невозможно без счастья других. Просветимся — и обогатимся; будем счастливы — и будем братья и
сестры, — это дело
пойдет, — поживем, доживем.
Нет, не много поколений: моя работа
идет теперь быстро, все быстрее с каждым годом, но все-таки ты еще не войдешь в это полное царство моей
сестры; по крайней мере, ты видела его, ты знаешь будущее.
«Но
шли века; моя
сестра — ты знаешь ее? — та, которая раньше меня стала являться тебе, делала свое дело. Она была всегда, она была прежде всех, она уж была, как были люди, и всегда работала неутомимо. Тяжел был ее труд, медлен успех, но она работала, работала, и рос успех. Мужчина становился разумнее, женщина тверже и тверже сознавала себя равным ему человеком, — и пришло время, родилась я.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и
сестер… и
пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Затем матушка и тетенька Арина Павловна бескорыстно лебезили перед ним, говорили ему «вы», называли «братцем» (он же говорил просто: «
сестра Анна,
сестра Арина») и
посылали ему из деревни всякие запасы, хотя у него и своих девать было некуда.
В особенности вредило
сестре сравнение с матушкой, которая, несмотря на то, что ей
шло уж под сорок и что хозяйственная сутолока наложила на нее свою руку, все еще сохраняла следы замечательной красоты.
В этом смысле ученье мое
шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и
сестер. Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато и помощи я ниоткуда не имел.
— Вот как святые-то приказания царские исполняли! — говорила она, — на костры
шли, супротивного слова не молвили, только имя Господне славили! А мы что? Легонько нашу
сестру господин пошпыняет, а мы уж кричим: немилостивый у нас господин, кровь рабскую пьет!
В продолжение этого времени он получил известие, что матушка скончалась; а тетушка, родная
сестра матушки, которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и
посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его в свое время письмом.
— А вот
идет сюда матушка с
сестрами! — сказал Григорий Григорьевич, — следовательно, обед готов. Пойдемте! — При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски.
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом
шли старик отец и несколько аристократических господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников.
Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были в процессии. Два ксендза в белых ризах поверх черных сутан пели по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках товарищей, в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.