Неточные совпадения
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от
сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет
поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
И шагом едет в чистом
поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее
сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам...
Она работала на
сестру день и ночь, была в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже
полы мыть нанималась, и все
сестре отдавала.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и
сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на
пол в обмороке.
—
Поля? Ах да… Полечка! Это… маленькая… это ваша
сестра? Так я ей адрес дал?
— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об
пол. Спавший на
полу ребенок проснулся и заплакал. Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к
сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна, как лист.
По эту сторону насыпи пейзаж был более приличен и не так густо засорен людями: речка извивалась по холмистому дерновому
полю,
поле украшено небольшими группами берез, кое-где возвышаются бронзовые стволы сосен, под густой зеленью их крон — белые палатки, желтые бараки, штабеля каких-то ящиков, покрытые брезентами, всюду красные кресты, мелькают белые фигуры
сестер милосердия, под окнами дощатого домика сидит священник в лиловой рясе — весьма приятное пятно.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в
поле, в лесу, в артели, на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с
сестрой.
Да человек тысяча или больше: «здесь не все; кому угодно, обедают особо, у себя»; те старухи, старики, дети, которые не выходили в
поле, приготовили все это: «готовить кушанье, заниматься хозяйством, прибирать в комнатах, — это слишком легкая работа для других рук, — говорит старшая
сестра, — ею следует заниматься тем, кто еще не может или уже не может делать ничего другого».
Моя мать часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья на нас пятерых и на пять человек семинаристов, и мытья
полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это — реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха; и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она говорила, то есть нехватало денег на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки
сестрам, — тогда она бивала нас.
— «Залы пусты, на
полях и в садах тоже нет никого, — говорит старшая
сестра, — я это устроила по воле своей
сестры царицы».
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что если б можно, она убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не
сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского
пола.
Беспрерывно слышится хлопанье наружными дверями, в комнатах настужено, не метено, на
полах отпечатлелись следы сапогов, подбитых гвоздями; и матушка и
сестра целые дни ходят неодетые.
В другой комнате на
полу горела свеча, слышалось дыхание спавших братьев и
сестры, а за окном вздыхал ветер…
Сам он, объясняясь с Лизаветой Прокофьевной, говорил «прекрасно», как выражались потом
сестры Аглаи: «Скромно, тихо, без лишних слов, без жестов, с достоинством; вошел прекрасно; одет был превосходно», и не только не «упал на гладком
полу», как боялся накануне, но видимо произвел на всех даже приятное впечатление.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни
полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей
сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую
сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в
поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
Мне тотчас рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке, одетого, и что зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он и не услышал, а крови из него вышло «как из быка»; что
сестра его Марья Тимофеевна вся «истыкана» ножом, а лежала на
полу в дверях, так что, верно, билась и боролась с убийцей уже наяву.
Вследствие всего этого мы передаем души свои богу, веруя тому, что сказано, что тот, кто оставит дома и братьев и
сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или
поля ради Христа, получит во сто раз больше и наследует жизнь вечную.
Он опустился на колени у сестриных ног и положил голову на ее колени. Она ласкала и щекотала его. Миша смеялся, ползая коленями по
полу. Вдруг
сестра отстранила его и пересела на диван. Миша остался один. Он постоял немного на коленях, вопросительно глядя на
сестру. Она уселась поудобнее, взяла книгу, словно читать, а сама посматривала на брата.
«Братец, к нам переменится, не станет нас так любить и жаловать, как прежде, молодая жена ототрет родных, и дом родительский будет нам чужой» — это непременно сказали бы
сестры Алексея Степаныча, хотя бы его невеста была их
поля ягода; но невестки Софьи Николавны хуже нельзя было придумать для них.
Скромнейшим образом возился он с листочками да корешочками, и никому решительно не была известна мера его обширных знаний естественных наук; но когда Орсини бросил свои бомбы под карету Наполеона III, а во всех кружках затолковали об этих ужасных бомбах и недоумевали, что это за состав был в этих бомбах, Кирилл Александрович один раз вызвал потихоньку в сад свою
сестру, стал с ней под окном каменного грота, показал крошечную, черненькую грушку, величиною в маленький женский наперсток и, загнув руку, бросил этот шарик на
пол грота.
В большом доме напротив, у инженера Должикова играли на рояле. Начинало темнеть, и на небе замигали звезды. Вот медленно, отвечая на поклоны, прошел отец в старом цилиндре с широкими загнутыми вверх
полями, под руку с
сестрой.
Он был простосердечен и умел сообщать свое оживление другим. Моя
сестра, подумав минуту, рассмеялась и повеселела вдруг, внезапно, как тогда на пикнике. Мы пошли в
поле и, расположившись на траве, продолжали наш разговор и смотрели на город, где все окна, обращенные на запад, казались ярко-золотыми оттого, что заходило солнце.
Немного погодя я и
сестра шли по лестнице. Я прикрывал ее
полой своего пальто; мы торопились, выбирая переулки, где не было фонарей, прячась от встречных, и это было похоже на бегство. Она уже не плакала, а глядела на меня сухими глазами. До Макарихи, куда я вел ее, было ходьбы всего минут двадцать, и, странное дело, за такое короткое время мы успели припомнить всю нашу жизнь, мы обо всем переговорили, обдумали наше положение, сообразили…
— Да, Михайло Михайлыч Лежнев, — возразил Волынцев. — Однако прощай,
сестра: мне пора ехать в
поле; у тебя гречиху сеют. Г-н Пандалевский тебя проведет домой…
Я начал опять вести свою блаженную жизнь подле моей матери; опять начал читать ей вслух мои любимые книжки: «Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из трагедии Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с моей
сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на
полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался.
Вукол вывел лошадь за ворота и стукнул кнутовищем в окно; Настя одела кузнечихину свиту, подпоясалась и сошла на нижний
пол; Костик встал и, сверкнув на
сестру своими глазами, сказал...
— А еще как закажу-то! Нет тебе
сестры, да и все тут! — воскликнула кузнечика и пихнула Настю опять на верхний
пол.
Костик прыгнул на
пол, схватил за руку
сестру и дернул ее к двери.
И вот, когда наступила ночь и луна поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме.
Сестра ровно дышала у стены, на
полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала на
полу.
«Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в
поле, то прислал за нею карету перед покосом. Пришлось снова биться над уроками упрямой
сестры, после которых наставница ложилась на диван с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет.
Я сам не без боязни появлялся у купели с
сестрою Любинькой у подбелевского священника, заставлявшего дьячка читать символ «Веры», плохо сохранившийся в моей памяти. Но в большинстве случаев мне приходилось крестить у наших дворовых, при этом буфетчику Павлу не раз случалось разыскивать меня в саду или в
поле и насильно приводить к купели, от которой я бежал, избавляясь от слова нашего приходского священника: «Читайте Верую».
Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки
сестры (отец находился в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись на
пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья.
Отсутствие женского
пола (ибо не было возможности причислить к нему двух теток Элеоноры Карповны,
сестер колбасника, да еще какую-то кривобокую девицу в синих очках на синем носе), отсутствие приятельниц и подруг меня сперва поразило; но, поразмыслив, я сообразил, что Сусанна, с ее нравом, воспитанием, с ее воспоминаниями, не могла иметь подруг в той среде, где она жила.
«
Сестры» присели куда-то в дальний уголок и, приложив руку к щеке, затянули проголосную песню, какую русский человек любит спеть под пьяную руку; Асклипиодот, успевший порядком клюнуть, таинственно вынял из-под
полы скрипку, которую он называл «актрисой» и на которой с замечательным искусством откалывал «барыню» и «камаринского».
Татьяна(кричит). Отец! Неправда! Петр — что же ты? (Является в дверях своей комнаты и, беспомощно протягивая руки, выходит на средину.) Петр, не нужно этого! О боже мой! Терентий Хрисанфович! Скажите им… скажите им… Нил!
Поля! Ради бога — уйдите! Уходите! Зачем всё это… (Все бестолково суетятся. Тетерев, скаля зубы, медленно встает со стула. Бессеменов отступает пред дочерью. Петр подхватывает
сестру под руку и растерянно смотрит вокруг.)
Однажды — это было в начале великого поста — Перепетуя Петровна приехала к
сестре. Она была очень взволнована, почему с несвойственною ей быстротою и небережливостью сбросила на
пол салоп и вошла в залу: все лицо ее было в красных пятнах.
Красавина. Уж, кажется, нашу
сестру из тысячи выберешь. Видна сова по
полету. Где сын-то?
Утро субботы началось для Ипполита Сергеевича маленькой неприятностью: одеваясь, он свалил со столика на
пол лампу, она разлетелась вдребезги, и несколько капель керосина из разбитого резервуара попало ему в одну из ботинок, ещё не надетых им на ноги. Ботинки, конечно, вычистили, но Ипполиту Сергеевичу стало казаться, что от чая, хлеба, масла и даже от красиво причёсанных волос
сестры струится в воздухе противный маслянистый запах.
Жмигулина. Нашей
сестре без хитрости никак жить нельзя, потому мы слабый
пол, со всех сторон обиженный.
Варя,
сестра Мани, вбежала в кабинет с бокалом в руке и с каким-то странным, напряженным выражением, точно у нее рот был полон воды; она, по-видимому, хотела бежать дальше, но вдруг захохотала и зарыдала, и бокал со звоном покатился по
полу.
Снился ему стук лошадиных копыт о бревенчатый
пол; снилось, как из конюшни вывели сначала вороного Графа Нулина, потом белого Великана, потом
сестру его Майку…
Послышался стук лошадиных копыт о бревенчатый
пол; вывели из конюшни сначала вороного Графа Нулина, потом белого Великана, потом
сестру его Майку. Все это были превосходные и дорогие лошади. Старик Шелестов оседлал Великана и сказал, обращаясь к своей дочери Маше...
Осип Касьяныч, получив роль, пришел в совершенный азарт; он бросил ее на
пол и начал топтать ногами, произведя при этом случае такой шум, что проживавшая с ним
сестра подумала, бог знает что случилось, и в большом испуге прибежала к нему.
— Вон! — кричит Анна Фридриховна страшным голосом, и Ромка поспешно исчезает. Однако он успевает схватить с
полу ранец: в голове у него мгновенно родилась мысль — пойти продать свои учебники на толкучке. В дверях он сталкивается со старшей
сестрой Алечкой и, пользуясь случаем, щиплет ее больно за руку. Алечка входит, громко жалуясь...
Чтобы как-нибудь отделаться от тяжелого, унылого настроения, какое не оставляло его ни дома, ни в
поле, он призывал к себе на помощь чувство справедливости, свои честные, хорошие убеждения — ведь он всегда стоял за свободную любовь! — но это не помогало, и он всякий раз помимо воли приходил к такому же заключению, как глупая няня, то есть, что
сестра поступила дурно, а Власич украл
сестру.
Через год она ему надоела. Его расслабленный взор обратился на одну из
сестер Вильсон, совершавших «воздушные
полеты». Теперь он совершенно не стеснялся с Норой и нередко в уборной, перед глазами артистов и конюхов, колотил ее по щекам за непришитую пуговицу. Она переносила это с тем же смирением, с каким принимает побои от своего хозяина старая, умная и преданная собака.
Тина насмешливо присела и показала зеркалу язык. Потом она обернулась к другой
сестре, Татьяне Аркадьевне, около которой возилась на
полу модистка, подметывая на живую нитку низ голубой юбки, и затараторила...
Паранька одна воротилась. Кошкой крадучись, неслышными стопами пробралась она пó мосту [Мостом называют большие холодные сени между переднею и заднею избами, в иных местах — только
пол в этих сенях.] к чулану, где у нее с
сестрой постель стояла. Как на грех скрипнула половица. Трифон услыхал и крикнул дочь.