Неточные совпадения
Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем — тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и
страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, — и будет обманывать, как мужа… Странная вещь
сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой стало?
В ней
сердце долго ли
страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам...
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не
страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат
сердце мне.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я
страдал, где я любил,
Где
сердце я похоронил.
— Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для чего не служу? А разве
сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не
страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть
страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого
сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
Я выслушал его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его
страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в
сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать, — как бы то ни было, имя дочери белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии.
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще,
страдало его
сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
«Это не бабушка!» — с замиранием
сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь,
страдать, терпеть и не падать!
— Поздно было. Я горячо приняла к
сердцу вашу судьбу… Я
страдала не за один этот темный образ жизни, но и за вас самих, упрямо шла за вами, думала, что ради меня… вы поймете жизнь, не будете блуждать в одиночку, со вредом для себя и без всякой пользы для других… думала, что выйдет…
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы, забывал «дело». Он злился от гордости и
страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое
сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
Желание соврать, с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и в самом порядочном нашем обществе, ибо все мы
страдаем этою невоздержанностью
сердец наших.
Таким образом, на этом поле пока и шла битва: обе соперницы как бы соперничали одна перед другой в деликатности и терпении, и князь в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по обыкновению всех слабых, но нежных
сердцем людей, кончил тем, что начал
страдать и винить во всем одного себя.
— Все это так, но человеческое
сердце, в особенности женское
сердце, Антонида Ивановна… Ах, сколько оно иногда
страдает совершенно одиноко, и никто этого не подозревает. А между тем, помните, у Лермонтова...
Если они на земле тоже ужасно
страдают, то уж, конечно, за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко, — но ведь это рассуждение из другого мира,
сердцу же человеческому здесь на земле непонятное.
Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого
сердцем твоим преступника, то немедленно приими и
пострадай за него сам, его же без укора отпусти.
Можно найти и там, в рудниках, под землею, рядом с собой, в таком же каторжном и убийце человеческое
сердце и сойтись с ним, потому что и там можно жить, и любить, и
страдать!
Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а теперь вот сиди и жди ветра в поле, свою женушку, да пускай вот твое
сердце кровью обливается…» Он
страдает, на душе у него, по-видимому, свинец, а она пилит его и пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.
Конечно, она
страдала в этом случае, как мать, отражением сыновнего недуга и мрачным предчувствием тяжелого будущего, которое ожидало ее ребенка; но, кроме этих чувств, в глубине
сердца молодой женщины щемило также сознание, что причина несчастия лежала в виде грозной возможности в тех, кто дал ему жизнь…
Он не говорит, что, дескать, муж твой будет
страдать, хворать и проч., так неужто тебе не жалко его будет? — или что-нибудь в этом роде, — от
сердца.
При помощи этого минутного освещения мы видим, что тут
страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лица человеческого — и наше
сердце стесняется болью и ужасом.
— Да разве этого довольно? — вскричал Евгений Павлович в негодовании, — разве достаточно только вскричать: «Ах, я виноват!» Виноваты, а сами упорствуете! И где у вас
сердце было тогда, ваше «христианское»-то
сердце! Ведь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли
страдала, чем та, чем ваша другая, разлучница? Как же вы видели и допустили? Как?
— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже слишком принимаете к
сердцу несчастье мое! Я не стою того. То есть я один не стою того; но вы
страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?
Нет, Рогожин на себя клевещет; у него огромное
сердце, которое может и
страдать и сострадать.
Я вот дура с
сердцем без ума, а ты дура с умом без
сердца; обе мы и несчастны, обе и
страдаем.
Мне был тяжел 40-й год; я тогда не на шутку
страдал — почти с ума сходил — от сильного биения
сердца.
Консервативные идеи
страдают большим недостатком: им никак нельзя придать тот лоск великодушия, который зажигает симпатию в
сердцах.
— Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы человек справедливый… отпустите ребенка. Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если его
сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик
пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..
Он меня согрел и приютил. Жил он в то время с учеником Иосифом — такой, сударь, убогонький, словно юродивый. Не то чтоб он старику служил, а больше старик об нем стужался. Такая была уж в нем простота и добродетель, что не мог будто и жить, когда не было при нем такого убогонького, ровно
сердце у него само
пострадать за кого ни на есть просилось.
— Наконец — господи боже мой! — я тебе узнала цену, сравнив его с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь,
страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше не пойдет! Ему легко жить на свете, потому что он тряпка, без крови, без
сердца, с одним только умом!..
— Ах, говорите, ради бога, говорите! — сказал Александр, — у меня нет теперь ни искры рассудка. Я
страдаю, гибну… дайте мне своего холодного разума. Скажите все, что может облегчить и успокоить больное
сердце…
Чуть что-нибудь в простом мире совершалось не по законам особого,
сердце ее возмущалось, она
страдала.
Прощай, прощай, город,
Где я
страдал, где я любил,
Где
сердце я похоронил.
— О! я и забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем местам, где был так счастлив и так
страдал, думал, что воспоминаниями разорву
сердце на части.
Он никак не в состоянии был понять, чего фрау Леноре так убивается, и в
сердце своем он тут же решил, что женщины, даже самые лучшие,
страдают отсутствием сообразительной способности!
Кроме того, что оказывалось много хлопот по губернии, о чем скажем ниже, — тут была особая материя, даже
страдало сердце, а не то что одно начальническое самолюбие.
«У него было нежное
сердце, оскорбленное людьми, — говорила она, — и он много
страдал».
Было ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь из особенно дорогих и близких ее
сердцу людей
пострадал по такому же преступлению, но только она как будто за особое счастье почитала сделать для нас всё, что только могла.
Он рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что
сердце его не
пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное с ним случилось, так как он не желает — это были его собственные слова — для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу.
Во всех мечтах, во всех самопожертвованиях этого возраста, в его готовности любить, в его отсутствии эгоизма, в его преданности и самоотвержении — святая искренность; жизнь пришла к перелому, а занавесь будущего еще не поднялась; за ней страшные тайны, тайны привлекательные;
сердце действительно
страдает по чем-то неизвестном, и организм складывается в то же время, и нервная система раздражена, и слезы готовы беспрестанно литься.
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно зашедши в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!» В тот же вечер, оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым человеком, как у нее (то есть у Элизы Августовны)
сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет,
страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и
страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
Нет, жить тысячью жизней,
страдать и радоваться тысячью
сердец — вот где настоящая жизнь и настоящее счастье!
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа русского; затлились в
сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» — не раздавались еще на площадях городских; все
сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами,
страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
Один был взят из придворных певчих и определен воспитателем; другой, немец, не имел носа; третий, француз, имел медаль за взятие в 1814 году Парижа и тем не менее декламировал: a tous les coeurs bien nes que la patrie est chere! [как дорого отечество всем благородным
сердцам! (франц.)]; четвертый, тоже француз,
страдал какою-то такою болезнью, что ему было велено спать в вицмундире, не раздеваясь.
Вы себе представить не можете, Василий Николаич, как я
страдаю, когда вижу, что два влюбленных
сердца разделяют какие-нибудь препятствия.
— Я смотрела на ваше лицо в день похорон, и у меня
сердце сжималось… «Боже мой, — думала я, — как он должен
страдать!»
Окунув перст в кровь
сердца моего, я бы намазал на их лбах клейма моих упреков, и они, нищие духом, несчастные в своем самодовольстве,
страдали бы…
Непокорных детей я вырвал из своего
сердца, и если они
страдают от непокорности и упорства, то я не жалею их.
Я
страдал, и когда шел дождь, то каждая капля его врезывалась в мое
сердце, как дробь, и я готов был пасть перед Машей на колени и извиняться за погоду.
Хотя в продолжение всей зимней кампании, бессмертной в летописях нашего отечества, но тяжкой и изнурительной до высочайшей степени, мы
страдали менее французов от холода и недостатка и если иногда желудки наши тосковали, то зато на
сердце всегда было весело; однако ж, несмотря на это, мы так много натерпелись всякой нужды, что при первом случае отдохнуть и пожить весело у всех русских офицеров закружились головы.