В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в
сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям.
Неточные совпадения
Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот
лил градом.
Шли в Сибирь, шли в солдаты, шли в работы на заводы и фабрики;
лили слезы, но шли… Разве такая солидарность со злосчастием мыслима, ежели последнее не представляется обыденною мелочью жизни? И разве не правы были жестокие
сердца, говоря: „Помилуйте! или вы не видите, что эти люди живы? А коли живы — стало быть, им ничего другого и не нужно“…
Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом
льет по загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра
сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он уж два раза в забытьи заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.
Но мне ты их скажешь, мой друг!
Ты с детства со мною знакома.
Ты вся — воплощенный испуг,
Ты вся — вековая истома!
Тот
сердца в груди не носил,
Кто слез над тобою не
лил!
— Нет, нет, два часа тому назад, не бо-лее. Я в монастырь поехал, а он меня взял да и вывалил; так на-пу-гал, — даже теперь
сердце не на месте.
И уже больно становилось
сердцу от пьяного смеха, от угощений, от дикого пляса, — а ей все
лили вино. Все
лили.
Начал книги читать церковные — все, что были; читаю — и наполняется
сердце моё звоном красоты божественного слова; жадно пьёт душа сладость его, и открылся в ней источник благодарных слёз. Бывало, приду в церковь раньше всех, встану на колени перед образом Троицы и
лью слёзы, легко и покорно, без дум и без молитвы: нечего было просить мне у бога, бескорыстно поклонялся я ему.
Утешься, друг; она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А
сердце женское шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье
льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит,
И вот — уж перешла в другое
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто
сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься!
Подумаешь, что это самый храбрый из всех, а у него холодный пот
льет по бледному лицу и
сердце разрывается от ужаса.
Какой сладкий покой
льет в душу ее трезвое, от
сердца сказанное слово.
— Разбит, утомлен душой, на
сердце гнетущая тоска, а ты изволь садиться и писать! И это называется жизнью?! Отчего еще никто не описал того мучительного разлада, который происходит в писателе, когда он грустен, но должен смешить толпу, или когда весел, а должен по заказу
лить слезы? Я должен быть игрив, равнодушно-холоден, остроумен, но представьте, что меня гнетет тоска или, положим, я болен, у меня умирает ребенок, родит жена!
Сердце Николая Герасимовича сильно билось, когда
Лили протянула ему на прощанье свою маленькую ручку.
Без гостей, у себя, в устроенной ей матерью уютненькой, убранной как игрушечка комнате с окнами, выходящими в густой сад, где летом цветущая сирень и яблони
лили аромат в открытые окна, а зимой блестели освещаемые солнцем, покрытые инеем деревья, княжна Людмила по целым часам проводила со своей «милой Таней», рисовала перед ней свои девичьи мечты, раскрывая свое
сердце и душу.