Неточные совпадения
— Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, — иголочки твои не страшные, не
колют. И напрасно ты возжигаешь огонь разума в
сердце твоем, —
сердце у тебя не горит, а — сохнет. Затрепал ты себя — анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю: критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни, вышла из моды, — критика выродилась в навязчивую привычку ума и — только.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего
сердца уже совсем, а я не хочу этого. А
коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Но после случая на железной дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в
сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился
Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда, как роза.
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и
коли он ничего, не сердится, то как-то и легче
сердцу, а
коли сердится, ну, тогда грустней.
Сердцем его тоже Господь наделил добрейшим: плакал он и восторгался легко; сверх того пылал бескорыстной страстью к искусству, и уж подлинно бескорыстной, потому что именно в искусстве г. Беневоленский,
коли правду сказать, решительно ничего не смыслил.
— С горя! Ну, помог бы ему,
коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
— Очень рад с вами познакомиться.
Коли случится, милости просим ко мне… Да где же этот Фомка, Тихон Иваныч? — с
сердцем продолжал он, — без него беляка затравили.
— Ох, обругал бы!.. А там хоть
расколи на части… Только бы
сердце сорвать.
— Ты огорчаешь давно уже огорченное
сердце естественною казнию, — говорил старец, — не ведал я, что мог тебя обидеть, не приемля на вред послужить могущего подаяния; прости мне мой грех, но дай мне,
коли хочешь мне что дать, дай, что может мне быть полезно…
Евгений Павлович принимает это очень к
сердцу, а у него есть
сердце, что он доказал уже тем, что получает письма от
Коли и даже отвечает иногда на эти письма.
Час спустя, уже в четвертом часу, князь сошел в парк. Он пробовал было заснуть дома, но не мог, от сильного биения
сердца. Дома, впрочем, всё было устроено и по возможности успокоено; больной заснул, и прибывший доктор объявил, что никакой нет особенной опасности. Лебедев,
Коля, Бурдовский улеглись в комнате больного, чтобы чередоваться в дежурстве; опасаться, стало быть, было нечего.
На некоторые мечты свои князь смотрел еще назад тому несколько дней как на преступление, а Лукьян Тимофеич принимал отказы князя за одно лишь личное к себе отвращение и недоверчивость, уходил с
сердцем уязвленным и ревновал к князю не только
Колю и Келлера, но даже собственную дочь свою, Веру Лукьяновну.
Нет: тут хохотало пред ним и
кололо его ядовитейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему, что никогда оно не имело к нему в своем
сердце ничего, кроме глубочайшего презрения, презрения до тошноты, наступившего тотчас же после первого удивления.
— Вот еще нашелся! — сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне, — а ведь впрямь от доброго
сердца, я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что… того. Чем жить-то будешь,
коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?..
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно
кололи мозг, хлестали по
сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее
сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
И горе этого дня было, как весь он, особенное, — оно не сгибало голову к земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно
кололо сердце многими уколами и вызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.
— Не так, не так, не так, не так! — горячился корпусный командир, дергаясь на седле. — Совсем не так! Братцы, слушай меня.
Коли от
сердца, в самую середку, штык до трубки. Рассердись! Ты не хлебы в печку сажаешь, а врага
колешь…
Однажды пришла ему фантазия за один раз всю губернию ограбить — и что ж? Изъездил, не поленился, все закоулки, у исправников все карманы наизнанку выворотил, и, однако ж, не слышно было ропота, никто не жаловался. Напротив того, радовались, что первые времена суровости и лакедемонизма [16] прошли и что
сердце ему отпустило. Уж
коли этакой человек возьмет, значит, он и защищать сумеет. Выходит, что такому лицу деньги дать — все равно что в ломбард их положить; еще выгоднее, потому что проценты больше.
Шли в Сибирь, шли в солдаты, шли в работы на заводы и фабрики; лили слезы, но шли… Разве такая солидарность со злосчастием мыслима, ежели последнее не представляется обыденною мелочью жизни? И разве не правы были жестокие
сердца, говоря: „Помилуйте! или вы не видите, что эти люди живы? А
коли живы — стало быть, им ничего другого и не нужно“…
— Горничные девицы,
коли не врут, балтывали… — проговорил он, горько усмехнувшись. — И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: «Вдова — мирской человек»; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. — воскликнул он, прижимая руку к
сердцу. — Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести… Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить!
«Ах! если б я мог еще верить в это! — думал он. — Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории… и от истины еще дальше прежнего… К чему этот
раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет
сердца, разве можно быть счастливым? Счастливее ли я?»
— Чудак! да чего же нам остерегаться,
коли у нас
сердца чисты!
Не дивись, князь, моей глупой речи, — прибавил Максим, потупя очи, — я не набиваюсь к тебе на дружбу, знаю, кто ты и кто я; только что ж мне делать,
коли не могу слов удержать; сами рвутся наружу,
сердце к тебе само так и мечется!
— Максимушка! — сказал он, принимая заискивающий вид, насколько позволяло зверское лицо его, — не в пору ты уезжать затеял! Твое слово понравилось сегодня царю. Хоть и напугал ты меня порядком, да заступились, видно, святые угодники за нас, умягчили
сердце батюшки-государя. Вместо чтоб казнить, он похвалил тебя, и жалованья тебе прибавил, и собольею шубой пожаловал! Посмотри,
коли ты теперь в гору не пойдешь! А покамест чем тебе здесь не житье?
Лука. Чего там понимать? Всяко живет человек… как
сердце налажено, так и живет… сегодня — добрый, завтра — злой… А
коли девка эта за душу тебя задела всурьез… уйди с ней отсюда, и кончено… А то — один иди… Ты — молодой, успеешь бабой обзавестись…
— А господь его ведает! Со вчерашнего дня такой-то стал… И сами не знаем, что такое. Так вот с дубу и рвет! Вы, родные,
коли есть что на уме, лучше и не говорите ему. Обождите маленько. Авось отойдет у него сердце-то… такой-то бедовый, боже упаси!
— Вот, — сказал Глеб уже разбитым голосом, — вот, — продолжал он, указывая на сына, — послушай его… послушай,
коли сердце твое крепко…
«Так вон они как! Вот что. А мне и невдомек было! Знамо, теперь все пропало, кануло в воду… Что ж! Я им не помеха,
коли так… Господь с ними!» — бормотал Ваня, делая безотрадные жесты и на каждом шагу обтирая ладонью пот, который катился с него ручьями. Ночь между тем была росистая и сырая. Но он чувствовал какую-то нестерпимую духоту на
сердце и в воздухе. Ему стало так жарко, что он принужден даже был распахнуть одежду.
Муж Катерины, молодой Кабанов, хоть и много терпит от старой Кабанихи, но все же он независимее: он может и к Савелу Прокофьичу выпить сбегать, он и в Москву съездит от матери и там развернется на воле, а
коли плохо ему уж очень придется от старухи, так есть на ком вылить свое
сердце — он на жену вскинется…
Как бы то ни было, но в пропавшем письме не было и речи ни о каких потрясениях. И, положа руку на
сердце, я даже не понимаю… Но мало ли чего я не понимаю, милая тетенька?.. Не понимаю, а рассуждаю… все мы таковы!
Коли бы мы понимали, что, не понимая… Фу, черт побери, как, однако же, трудно солидным слогом к родственникам писать!
Вот и они вышли. А уж пан сидит на ковре, велел подать фляжку и чарку, наливает в чарку горелку и подчивает Романа. Эге, хороша была у пана и фляжка и чарка, а горелка еще лучше. Чарочку выпьешь — душа радуется, другую выпьешь —
сердце скачет в груди, а если человек непривычный, то с третьей чарки и под лавкой валяется,
коли баба на лавку не уложит.
«Всё равно, — думалось ему, — и без купца покоя в
сердце не было бы. Сколько обид видел я и себе, и другим!
Коли оцарапано
сердце, то уж всегда будет болеть…»
— А
коли хорош я, так и мне должно быть хорошо! — воскликнул Фома, чувствуя, как им овладевает волнение и
сердце начинает трепетно биться…
Возмущенная, она
колола себе пальцы, ломала иголки, но молчала, хорошо зная, что все, что может сказать она, —
сердце отца ее не услышит.
Собака залаяла, и вооруженный
колом богослов, только что сорвавший первый и единственный поцелуй с губок своей коварной красавицы, бросился бежать, а на другой день он, не успевши опомниться от своего вчерашнего счастия, сдерживая уже свое честное слово — не возражать против первой просьбы Ольги Федотовны, и крестил с нею мужичьего ребенка, разлучившего у своей купели два благородные и нежно друг друга любившие
сердца.
Василиса Перегриновна. Какое же зло? Да вы, по своему ангельскому
сердцу, и мухи не обидите! Оно, конечно, все мы люди не без греха, дел же у вас много; на всех нельзя угодить!
Коли правду говорить, так, благодетельница вы моя, довольно-таки народу и на вас плачутся.
— А уж ежели, — продолжал между тем Прокоп, — ты от этих прожектов запьешь, так, значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно и не запить. Все бить да сечь, да стрелять…
коли у кого чувствительное
сердце — ну просто невозможно не запить! Ну, а ежели кто закалился — вот как я, например, — так ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть ей-богу!
— Не знаю, как истина, а правда, видно, глаза
колет, — пробормотал Пигасов и с
сердцем отошел в сторону.
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его
сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина:
коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
Она очень любила,
коли кто поет песню из
сердца, и сама певала песни, чуткие, больные да ноющие.
Зачем прямо, сейчас, не сказать, что2 есть на
сердце,
коли знаешь, что не на ветер свое слово скажешь?
У иного старика
сердце еще горячее, и уж
коли старик кого полюбит, так уж это — каменная скала!
— Я тебе скажу, Лексей ты мой Максимыч, — зря Яков большое
сердце свое на бога истратил. Ни бог, ни царь лучше не будут,
коли я их отрекусь, а надо, чтоб люди сами на себя рассердились, опровергли бы свою подлую жизнь, — во-от! Эх, стар я, опоздал, скоро совсем слеп стану — горе, брат! Ушил? Спасибо… Пойдем в трактир, чай пить…
А деревня не нравится мне, мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к
сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались
кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю.
— Так-то, человече! — говорит казак, опустив голову. — Господень закон — духовное млеко, а до нас доходит только сыворотка. Сказано: «чистии
сердцем бога узрят» — а разве оно,
сердце твоё, может чисто быть, если ты не своей волей живёшь? А
коли нет у тебя свободной воли, стало быть, нет и веры истинной, а только одна выдумка.
Вера Филипповна. Я ничего не думаю; а
коли ты сам что-нибудь думаешь дурное, так лучше не ходи, не греши. А ежели ты с чистым
сердцем…
Коли счесть, сколько наша братия, по своей глупости, денег роздали за дочерьми разным аферистам, — так, право,
сердце повернется.
— Ты мне вчера одно слово сказал, — повторил еще раз старик, — ты меня этим словом как ножом в
сердце пырнул. Твой отец мне тебя, умираючи, приказывал, ты мне заместо сына ро́дного был, а
коли я тебя чем обидел, все мы в грехе живем. Так ли, православные? — обратился он к стоявшим вокруг мужикам. — Вот и матушка твоя родная тут, и хозяйка твоя молодая, вот вам фитанец. Бог с ними, с деньгами! А меня простите, Христа-ради.
При этом сообщаются следующие правила относительно сбережения жены в целости при наказании ее: «А про всякую вину по уху, ни по виденью не бити; ни под
сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не
колоть, никаким железнымиои деревянным не бить.
— Вестимо, бог до греха не допустит, — перебила Домна. — Полно тебе, Акулька, рюмить-то; приставь голову к плечам. И вправду Савельевна слово молвила, за что, за какую надобу мужу есть тебя,
коли ты по добру с ним жить станешь?.. Не люб он тебе? Не по
сердцу пришелся небось?.. Да ведь, глупая, неразумная девка! вспомни-ка, ведь ни отца, ни матери-то нет у тебя, ведь сирота ты бездомная, и добро еще барин вступился за тебя, а то бы весь век свой в девках промаячилась. Полно… полно же тебе…