Mesdames Чапыжникова и Ярыжникова, и Пруцко, и Фелисата Егоровна, и Нина Францевна, и Петровы, и Ершовы, и Сидоровы — все преуспевают по мере сил и способностей. Все очень нарядны, очень декольтированы, очень эффектны и прелестны (по крайней мере, каждая сама о себе так думает), и все надеются прельстить чье-нибудь слабое сердце… О
сердце барона они отложили ныне уже всякое попечение, ибо это остзейское сердце оказалось давно уже в плену у губернаторши. Дамы злились, но признавали это совершившимся фактом.
Ко времени пикника
сердце барона, пораженное эффектом прелестей и талантов огненной генеральши, будет уже достаточно тронуто, для того чтоб искать романа; стало быть, свобода пикника, прелестный вечер (а вечер непременно должен быть прелестным), дивная природа и все прочие аксессуары непременно должны будут и барона и генеральшу привести в особенное расположение духа, настроить на лад сентиментальной поэзии, и они в многозначительном разговоре (а разговор тоже непременно должен быть многозначительным), который будет состоять большею частию из намеков, взглядов, интересных недомолвок etc., доставят себе несколько счастливых, романтических минут, о которых оба потом будут вспоминать с удовольствием, прибавляя при этом со вздохом...
Неточные совпадения
— Как
барон! — вскочив вдруг, спросил Илья Ильич, и у него поледенело не только
сердце, но руки и ноги.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений
сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с
бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.
— Ничего не будет, уж я чувствую, — сказал
барон Пест, с замиранием
сердца думая о предстоящем деле, но лихо на бок надевая фуражку и громкими твердыми шагами выходя из комнаты, вместе с Праскухиным и Нефердовым, которые тоже с тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа», — «До свиданья, господа! еще нынче ночью увидимся», — прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин и Пест, нагнувшись на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по дороге.
Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что
барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских
сердец ввиду великого события.
Барон(качая головой). Ты рассуждаешь… Это — хорошо… это, должно быть, греет
сердце… У меня — нет этого… я — не умею! (Оглядывается и — тихо, осторожно.) Я, брат, боюсь… иногда. Понимаешь? Трушу… Потому — что же дальше?
Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с
бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к
сердцу.
«Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны
сердца моего», — заключал
барон свое письмо, на каковое князь в тот же день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял
барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и князь жил.
— Я так много, — продолжал
барон, — перенес в жизни горя, неудач, что испепелил
сердце и стал стар душою.
Все прежние планы в голове
барона мгновенно изменились, и он прежде всего вознамерился снискать расположение Анны Юрьевны, а потом просить ее руки и
сердца; она перед тем только получила известие из-за границы, что муж ее умер там.
— О
бароне? Он хороший человек, с добрым
сердцем, и знающий… но в нем нет характера… и он весь свой век останется полуученым, полусветским человеком, то есть дилетантом, то есть, говоря без обиняков, — ничем… А жаль!
И вместе с тем
барон так мил, так любезен, так галантен, так изящен,
барон в дамском обществе осторожно и с таким тактом дает чувствовать, что он тоже большой руки folichon [Шалун (фр.).], пред которым тают и покоряются
сердца женские…
У него было
сердце. Есть ли оно у
барона Остен-Зинген?
Барон остановился… к
сердцу его прилил горячий ключ… Он взглянул на искусителя всею силою своих понятий… Этот взгляд напомнил ему приключение в Риме… Он узнал своего противника и угадал свой приговор.
Безрассудно, что я говорю вам это, зная, что вы принадлежите другому, страшно богатому человеку, с которым, конечно, в денежном отношении я соперничать не могу, но я не в состоянии был сдержаться и не излить вам мои чувства, и если эти чувства найдут хотя какой-нибудь отголосок в вашем
сердце, то вы не скроете его от меня, скажете мне, согласны ли вы бросить вашего
барона для меня и быть моей.
Но когда мой Антонио сделался лекарем наукою и практикой,
сердце мое, побежденное его душевными качествами, любовью к нему, оттолкнуло от себя гласность мщения, которою я хотел оклеймить гордого
барона.
— Теперь
барон всецело владеет ее
сердцем, — добавила хозяйка. — Но придет время — и для других окажется там местечко.
Блестящий
барон покорил, однако,
сердце этой перезрелой девы — она видимо к нему благоволила.
Отворяй,
барон, ворота:
Едем в гости к тебе.
Ты поставь на стол, у тебя
Что ни лучшего есть:
Свое
сердце в желчи, в крови,
Очи милой своей.