Неточные совпадения
Уж за
семью Филиппову
В солдаты брат
ушел.
Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей смеет обижать сироту? — закричал он. — Будь он
семи пядень во лбу, а от суда моего не
уйдет. Говори: кто виноватый?»
— Я хочу понять: что же такое современная женщина, женщина Ибсена, которая
уходит от любви, от
семьи? Чувствует ли она необходимость и силу снова завоевать себе былое значение матери человечества, возбудителя культуры? Новой культуры?
В девять часов утра она
уходила в школу, являлась домой к трем; от пяти до
семи гуляла с ребенком и книгой в саду, в
семь снова
уходила заниматься с любителями хорового пения; возвращалась поздно.
— Черт знает как это все, — пробормотал Дронов, крепко поглаживая выцветшие рыжие волосы на черепе. — Помню — нянька рассказывала жития разных преподобных отшельниц, великомучениц, они
уходили из богатых
семей, от любимых мужей, детей, потом римляне мучили их, травили зверями…
После третьего выстрела он прислушался минут
семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что на минуту как будто постарел, медленно взял ружье и нехотя пошел по дорожке, по-видимому с намерением
уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь идти в темноте. Наконец пошел решительным шагом — и вдруг столкнулся с Верой.
На это отвечено, что «по трехмесячном ожидании не важность подождать
семь дней; но нам необходимо иметь место на берегу, чтоб сделать поправки на судах, поверить хронометры и т. п. Далее, если ответ этот подвинет дело вперед, то мы останемся, в противном случае
уйдем… куда нам надо».
Ждем судов наших и начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO муссоном, лавируя миль по двадцати в сутки, а шкуна? Вот уж два месяца, как
ушла; а ей сказано, чтоб долее
семи недель не быть. Делают разные предположения.
— Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина
уходит со станции в Москву в
семь часов вечера — ровно только, чтоб поспеть.
Река Санхобе (на картах — Саченбея и по-удэгейски Санкэ) состоит из 2 рек одинаковой величины — Сицы (по-китайски — Западный приток) и Дунцы (Восточный приток). Путь мой на Иман, на основании расспросных сведений, был намечен по реке Дунце. Поэтому я решил теперь, пока есть время, осмотреть реку Сицу. На эту работу у меня
ушло ровно
семь суток.
Вадим часто оставлял наши беседы и
уходил домой, ему было скучно, когда он не видал долго сестер и матери. Нам, жившим всей душою в товариществе, было странно, как он мог предпочитать свою
семью — нашей.
— Это очень опасно, с этого начинается сумасшествие. Камердинер с бешенством
уходил в свою комнату возле спальной; там он читал «Московские ведомости» и тресировал [заплетал (от фр. tresser).] волосы для продажных париков. Вероятно, чтоб отвести сердце, он свирепо нюхал табак; табак ли был у него силен, нервы носа, что ли, были слабы, но он вследствие этого почти всегда раз шесть или
семь чихал.
— Ничего, привык. Я, тетенька, знаешь ли, что надумал. Ежели Бог меня помилует,
уйду, по просухе, в пустынь на Сульбу [Сольбинская пустынь, если не ошибаюсь, находится в Кашинском уезде, Тверской губернии.
Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я был в то время очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте не сохранил.] да там и останусь.
Раннее утро, не больше
семи часов. Окна еще не начали белеть, а свечей не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной в углу перед образом, разливает в жарко натопленной детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие в детской, потихоньку поднимаются с войлоков, разостланных на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением не разбудить детей. Через пять минут они накидывают на себя затрапезные платья и
уходят вниз доканчивать туалет.
В праздничные дни, когда мужское большинство
уходило от
семей развлекаться по трактирам и пивным, мальчики-ученики играли в огромном дворе, — а дома оставались женщины, молодежь собиралась то в одной квартире, то в другой, пили чай, грызли орехи, дешевые пряники, а то подсолнухи.
Устенька в отчаянии
уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с
семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не было, а дома сидеть не у чего. Более малодушные
уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие
семьи.
И
уходила она за
семь верст, по дороге, затерянной в снежных полях.
Предполагают, что когда-то родиной гиляков был один только Сахалин и что только впоследствии они перешли оттуда на близлежащую часть материка, теснимые с юга айнами, которые двигались из Японии, в свою очередь теснимые японцами.] селения старые, и те их названия, какие упоминаются у старых авторов, сохранились и по сие время, но жизнь все-таки нельзя назвать вполне оседлой, так как гиляки не чувствуют привязанности к месту своего рождения и вообще к определенному месту, часто оставляют свои юрты и
уходят на промыслы, кочуя вместе с
семьями и собаками по Северному Сахалину.
Другие передавали, что он сам
ушел из
семьи к нищим из каких-то романтических побуждений.
И однако же эти две пошлости расстраивают всю гармонию семейного быта Русаковых, заставляют отца проклинать дочь, дочь —
уйти от отца и затем ставят несчастную девушку в такое положение, за которым, по мнению самого Русакова, следует не только для нее самой горе и бесчестье на всю жизнь, но и общий позор для целой
семьи.
Фердыщенко тоже спал у Лебедева, в
семь часов
ушел.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука
уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и осталась. Так и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят
семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
Дело в том, что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала в свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья
ушла в раскольничью
семью сводом.
Детей у них не было, и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей
семьей и имел уже на примете Феню Зыкову. Так рассчитывал Ермошка, но не так вышло. Когда Ермошка узнал, как
ушла Феня из дому убегом, то развел только руками и проговорил...
Маврина
семья сразу ожила, точно и день был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться в контору?
Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только и видела работничка.
Макар
ушел к себе в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно смотрел на широкую спину безответной жены, взятой в богатую
семью за свою лошадиную силу.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая
семья собиралась
уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
В Туляцком конце только две
семьи поднялись на ноги: Филипп Чеботарев, у которого все девки, за исключением Феклисты,
уходили на промысла, да старуха Мавра, мать разбойника Окулка.
Между прочим, быстро захудали Ковали, потому что Терешка-казак бросил
семью и
ушел вместе с другими куда-то на промысла.
Старая Мавра опять осталась с глазу на глаз с своею непокрытою бедностью, Наташка попрежнему в четыре часа утра
уходила на фабрику, в одиннадцать прибегала пообедать, а в двенадцать опять
уходила, чтобы вернуться только к
семи, когда коморник Слепень отдавал шабаш.
И дедушка сам сбирал вместе со мной, и сказал мне, что тут всего должно быть
семь гривен, и сам
ушел.
«Я стою, я молчу, — с тоской думал Ромашов, глядя неотступно на серьгу в ухе полковника, — а мне нужно было бы сказать, что я и сам не дорожу этой
семьей и хоть сейчас готов вырваться из нее,
уйти в запас. Сказать? Посмею ли я?»
— Не хочу с тобой говорить, — сказала жена и
ушла в свою комнату и стала вспоминать, как в ее
семье не хотели выдавать ее замуж, считая мужа ее гораздо ниже по положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про своего умершего ребенка, равнодушие мужа к этой потере и возненавидела мужа так, что подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер.
Придя к Н.И. Пастухову голодным и холодным, без работы и без возможности прокормить
семью хотя бы в течение одного дня, И.А. Вашков
ушел от него сравнительно обеспеченным человеком, с приличным, совершенно новым гардеробом, с оплаченной и оборудованной квартирой, с перспективой вполне безбедного существования и с возможностью приодеть всю свою многочисленную
семью.
Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат,
уходил с
семьей в горы, когда русские подходили к аулу.
После обеда, весь красный ог смущения, попросил у Коковкиной позволения
уйти до
семи часов к Рутиловым.
Саша
ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени, к
семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
Позвали хозяина; но он сперва прислал свою дочку, девочку лет
семи, с огромным пестрым платком на голове; она внимательно, чуть не с ужасом, выслушала все, что ей сказал Инсаров, и
ушла молча, вслед за ней появилась ее мать, беременная на сносе, тоже с платком на голове, только крошечным.
Он сказал только два слова Арине Васильевне: «Напрасно, матушка!» и поспешно
ушел; но не вдруг воротился в спальню, а несколько времени походил один по зале, уже пустой, темной, посмотрел в отворенные
семь окон на спящую во мраке грачовую рощу, на темневшую вдали урему, поприще его детских забав и охот, вслушался в шум мельницы, в соловьиные свисты, в крики ночных птиц…
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я отправился переодеться в гостиницу. Кук
ушел. На столе оставил записку, в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне оставался час, и я употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к
семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.
С
семи часов вечера я обыкновенно
уходил на работу, то есть в заседание какого-нибудь общества.
Приходилось в день заседания
уходить из дому часов в
семь вечера и возвращаться в час, а затем утром писать отчет и нести его в трактир.
Моя первая ночь на Волге. Устал, а не спалось. Измучился, а душа ликовала, и ни клочка раскаяния, что я бросил дом, гимназию,
семью, сонную жизнь и
ушел в бурлаки. Я даже благодарил Чернышевского, который и сунул меня на Волгу своим романом «Что делать?».
Отношения были самые строгие, хотя она мне очень понравилась. Впрочем, это скоро все кончилось, я
ушел на войну. Но до этого я познакомился с ее
семьей и бывал у них, бросил и орлянку и все мои прежние развлечения.
— Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда… Хорошо здесь, — тихо, скромно… Вот — Никита Егорович, читаем мы с ним библию.
Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и может объяснить пророчества… Выздоровлю — буду жить с Никитой Егорычем,
уйду от отца! Буду помогать в церкви Никите Егорычу и петь на левом клиросе…
Суровый характером, богатый мужик Антипа Лунёв, дожив во грехе мирском до пятидесяти лет, задумался крепко, затосковал и, бросив
семью,
ушёл в леса.
От рукоплесканий дрожит весь зал, и,
уходя семь раз со сцены и
семь раз возвращаясь на вызовы, раскланиваясь, он останавливает на миг свой взгляд в левой стороне зала, где минуту назад Гамлет искал ответа невозможного. Там сидели Струкова и Вася.
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне те манеры, которые были приобретены в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и друга Сперанского, я уже не застал в живых. С тех пор как я
ушел от них, за шесть лет, кроме
семьи коневода, я несколько дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и та была глухонемая.
Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и
уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в
семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.