Неточные совпадения
А князь опять больнехонек…
Чтоб только время выиграть,
Придумать: как тут быть,
Которая-то барыня
(Должно быть, белокурая:
Она ему, сердечному,
Слыхал я, терла щеткою
В то время левый бок)
Возьми и брякни барину,
Что мужиков помещикам
Велели воротить!
Поверил! Проще малого
Ребенка стал старинушка,
Как паралич расшиб!
Заплакал! пред иконами
Со всей
семьею молится,
Велит служить молебствие,
Звонить в колокола!
Чуть из ребятишек,
Глядь, и нет
детей:
Царь возьмет мальчишек,
Барин — дочерей!
Одному уроду
Вековать с
семьей.
Славно жить народу
На Руси святой!
Он рассортировывал жителей по росту и телосложению; он разводил мужей с законными женами и соединял с чужими; он раскассировывал
детей по
семьям, соображаясь с положением каждого семейства; он назначал взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т. д.
Но в
семье она — и не для того только, чтобы показывать пример, а от всей души — строго исполняла все церковные требования, и то, что
дети около года не были у причастия, очень беспокоило ее, и, с полным одобрением и сочувствием Матрены Филимоновны, она решила совершить это теперь, летом.
Подвязанный чиновник, ходивший уже
семь раз о чем-то просить Алексея Александровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз в сенях и слышал, как он жалостно просил швейцара доложить о себе, говоря, что ему с
детьми умирать приходится.
Жить
семье так, как привыкли жить отцы и деды, то есть в тех же условиях образования и в тех же воспитывать
детей, было несомненно нужно.
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была жена и
семья — взрослые пажи
дети, и была другая, незаконная
семья, от которой тоже были
дети. Хотя первая
семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй
семье. И он возил своего старшего сына во вторую
семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде
семьи, в которых было только по одному и по два
ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
— И завтра родится сын, мой сын, и он по закону — Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в
семье, и сколько бы у нас ни было
детей, между мною и ими нет связи.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу.
Дети растут, муж возвращается в
семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне на руки это —
детей, дела; оставьте и
семью вашу, и
детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы в моих руках; ведь дело идет к тому, чтобы умирать с голоду. Тут уже на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная, боязлива,
Она в
семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе
детейИграть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
Но вот багряною рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник именин.
С утра дом Лариной гостями
Весь полон; целыми
семьямиСоседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач
детей.
С
семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый
детьми:
Réveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.
И вот ввели в
семью чужую…
Да ты не слушаешь меня…» —
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..» —
«
Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» — «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
«
Дитя мое, Господь с тобою!» —
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
Некоторые даже совершенно отрицают
детей, как всякий намек на
семью.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший
семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про
детей помнит.
— Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А
детей семь человек… и только старший один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть, еще с самого отрочества, еще в
семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных
детей, безобразных криков и попреков.
Вон Варенц
семь лет с мужем прожила, двух
детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что с вами не могу быть счастлива.
В девять часов утра она уходила в школу, являлась домой к трем; от пяти до
семи гуляла с
ребенком и книгой в саду, в
семь снова уходила заниматься с любителями хорового пения; возвращалась поздно.
— Черт знает как это все, — пробормотал Дронов, крепко поглаживая выцветшие рыжие волосы на черепе. — Помню — нянька рассказывала жития разных преподобных отшельниц, великомучениц, они уходили из богатых
семей, от любимых мужей,
детей, потом римляне мучили их, травили зверями…
— Я очень люблю
детей, — оправдывалась она, смущенная, — мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней
семь человек…
— Ну пусть для
семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо кормить и воспитать
детей? Это уже не любовь, а особая забота, дело нянек, старых баб! Вы хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее — только драпировка, те листья, которыми, говорят, прикрывались люди еще в раю…
— Ты на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли: ну, словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут
семья и
дети, значит, было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит, есть настоящее, а здесь на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть
дети, уже с детства задумывающиеся над своей
семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей.
Нет, пусть японцы хоть сейчас посадят меня в клетку, а я, с упрямством Галилея, буду утверждать, что они — отрезанные ломти китайской
семьи, ее
дети, ушедшие на острова и, по географическому своему положению, запершиеся там до нашего прихода. И самые острова эти, если верить геологам, должны составлять часть, оторвавшуюся некогда от материка…
В пользу женитьбы вообще было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что
семья,
дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
«Я жить хочу, хочу
семью,
детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него в голове в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила в комнату.
Эта
семья, как истинное
дитя своего века, служила выразителем его стремлений, достоинств и недостатков.
— Нет, слушай дальше… Предположим, что случилось то же с дочерью. Что теперь происходит?.. Сыну родители простят даже в том случае, если он не женится на матери своего
ребенка, а просто выбросит ей какое-нибудь обеспечение. Совсем другое дело дочь с ее
ребенком… На нее обрушивается все: гнев
семьи, презрение общества. То, что для сына является только неприятностью, для дочери вечный позор… Разве это справедливо?
— Это еще хуже, папа: сын бросит своего
ребенка в чужую
семью и этим подвергает его и его мать всей тяжести ответственности… Дочь, по крайней мере, уже своим позором выкупает часть собственной виды; а сколько она должна перенести чисто физических страданий, сколько забот и трудов, пока
ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную дочь из своего дома, а сына простят?
Василий Назарыч, обращавшийся в пестрой
семье золотопромышленников, насмотрелся на всяких людей и пришел к тому убеждению, что воспитывать
детей в духе исключительности раскольничьих преданий немыслимо.
Дети, пока
дети, до
семи лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой.
А сколько жестокости к
семье, к жене, к
детям даже; от пьянства все.
Но если отцеубийство есть предрассудок и если каждый
ребенок будет допрашивать своего отца: „Отец, зачем я должен любить тебя?“ — то что станется с нами, что станется с основами общества, куда денется
семья?
Около устья Синанцы мы застали
семью, состоящую из горбатого тазы, его жены, двоих малых
детей и еще одного молодого удэгейца по имени Чан Лин.
Вся
семья солонов состояла из десяти человек: старика отца, двух взрослых сыновей с женами и пятерых малых
детей.
На Сяо-Кеме, в полутора километрах от моря, жил старообрядец Иван Бортников с
семьей. Надо было видеть, какой испуг произвело на них наше появление! Схватив
детей, женщины убежали в избу и заперлись на засовы. Когда мы проходили мимо, они испуганно выглядывали в окна и тотчас прятались, как только встречались с кем-нибудь глазами. Пройдя еще с полкилометра, мы стали биваком на берегу реки, в старой липовой роще.
Несколько лет назад около пруда поселилась
семья удэгейцев, состоящая из трех мужчин, трех женщин и семерых
детей.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и в ней свою
семью в страшной бедности. Жена и
дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете жили так же, как и на этом.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы
дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял:
семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Под камнем сим лежит французский эмигрант;
Породу знатную имел он и талант,
Супругу и
семью оплакав избиянну,
Покинул родину, тиранами попранну;
Российския страны достигнув берегов,
Обрел на старости гостеприимный кров;
Учил
детей, родителей покоил…
Всевышний судия его здесь успокоил…
Многие
семьи он разорил совершенно, женщин насиловал,
детей отбирал и продавал за долги.
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из
детей во время болезни матери, принесла свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до русской границы за бесценок или даром; часть
семьи шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
Не вынес больше отец, с него было довольно, он умер. Остались
дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в
семью вырученные деньги.
С своей стороны, и женщина, встречающая, выходя из-под венца, готовую
семью,
детей, находится в неловком положении; ей нечего с ними делать, она должна натянуть чувства, которых не может иметь, она должна уверить себя и других, что чужие
дети ей так же милы, как свои.
Семью его разорили, впрочем, сперва позаботились и о том, чтоб ее уменьшить: жена Сунгурова была схвачена с двумя
детьми и месяцев шесть прожила в Пречистенской части; грудной
ребенок там и умер.
Витберг, обремененный огромной
семьей, задавленный бедностью, не задумался ни на минуту и предложил Р. переехать с
детьми к нему, на другой или третий день после приезда в Вятку его жены. У него Р. была спасена, такова была нравственная сила этого сосланного. Его непреклонной воли, его благородного вида, его смелой речи, его презрительной улыбки боялся сам вятский Шемяка.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего;
семья начинается с
детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!