Неточные совпадения
По осени у старого
Какая-то глубокая
На шее рана сделалась,
Он трудно умирал:
Сто дней не ел; хирел да сох,
Сам над
собой подтрунивал:
— Не правда ли, Матренушка,
На комара корёжского
Костлявый я похож?
Он
сшил себе новую пару платья и хвастался, что
на днях откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера в 1762 году не было.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от
себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал
на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и
шею.
Они знали, что он боялся всего, боялся ездить
на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали
себе шеи и что у каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и сестрою милосердия, он решился скакать.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за
шею, быстро притянула к
себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел
на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
— Анна, за что так мучать
себя и меня? — говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом звук слез в его голосе и
на руке своей чувствовала их влагу. И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову,
шею, руки.
Если б он знал, что они все для меня как Петр повар, — думала она, глядя с странным для
себя чувством собственности
на его затылок и красную
шею.
Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову, был ни толст, ни тонок
собой, имел
на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю.
— Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже говорят, жидовки
шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся
на Украйне, панове! А вы тут сидите
на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается
на свете.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал
на обрубок и хочет
себе петлю
на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
— Что вы, что вы это над
собой сделали! — отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему
на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался
на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их
себе около
шеи, поднял старика
на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
В свежем шелковом платье, с широкою бархатною наколкой
на волосах, с золотою цепочкой
на шее, она сидела почтительно-неподвижно, почтительно к самой
себе, ко всему, что ее окружало, и так улыбалась, как будто хотела сказать: «Вы меня извините, я не виновата».
— Корвин, — прошептал фельетонист, вытянув
шею и покашливая; спрятал руки в карманы и уселся покрепче. — Считает
себя потомком венгерского короля Стефана Корвина; негодяй, нещадно бьет мальчиков-хористов, я о нем писал; видите, как он агрессивно смотрит
на меня?
Он сажал меня
на колени
себе, дышал в лицо мое запахом пива, жесткая борода его неприятно колола мне
шею, уши.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому
себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков
на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить так, как он живет.
В ее изумлении Самгин не нашел ничего лестного для
себя, и она мешала ему слушать. Человек с напудренным лицом клоуна, длинной
шеей и неподвижно вытаращенными глазами, оглядывая людей, напиравших
на него, говорил негромко, но так, что слов его не заглушал ни шум отодвигаемых стульев, ни возбужденные голоса людей, уже разбившихся
на маленькие группки.
— Слышали? — спросил он, улыбаясь, поблескивая черненькими глазками. Присел к столу, хозяйственно налил
себе стакан чаю, аккуратно положил варенья в стакан и, размешивая чай, позванивая ложечкой, рассказал о крестьянских бунтах
на юге. Маленькая, сухая рука его дрожала, личико морщилось улыбками, он раздувал ноздри и все вертел
шеей, сжатой накрахмаленным воротником.
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и
шею мокрым полотенцем, вышел
на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к
себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
В день, когда царь переезжал из Петровского дворца в Кремль, Москва напряженно притихла. Народ ее плотно прижали к стенам домов двумя линиями солдат и двумя рядами охраны, созданной из отборно верноподданных обывателей. Солдаты были непоколебимо стойкие, точно выкованы из железа, а охранники, в большинстве, — благообразные, бородатые люди с очень широкими спинами. Стоя плечо в плечо друг с другом, они ворочали тугими
шеями, посматривая
на людей сзади
себя подозрительно и строго.
Они оба вели
себя так шумно, как будто кроме них
на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в
себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел
шеей, пытаясь установить косые глаза
на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая
на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
— Серьезно, — продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. — Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже, знаете… Его кто-то укусил в
шею,
шея распухла, и тогда он просто ужасно повел
себя со мною, а мы были друзьями. Вот это — мстить за
себя, например, за то, что бородавка
на щеке, или за то, что — глуп, вообще — за
себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
Дома она обнаружила и в словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала
шею, как птица, когда она прячет голову под крыло, и, глядя не
на Самгина, а куда-то под мышку
себе, говорила...
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды
на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред
собою широкую спину, мясистую
шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
Он встал, пошел к
себе в комнату, но в вестибюле его остановил странный человек, в расстегнутом пальто
на меху, с каракулевой шапкой в руке,
на его большом бугристом лице жадно вытаращились круглые, выпуклые глаза,
на голове — клочья полуседой овечьей шерсти, голова — большая и сидит
на плечах,
шеи — не видно, человек кажется горбатым.
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали о трагических волнениях гениальной души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно
шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел
на нее, но не мог заглушить в
себе бесплодных мудрствований о том, что было бы, если б все окружающее было не таким, каково оно есть?
Кумов
сшил себе сюртук оригинального покроя, с хлястиком
на спине, стал еще длиннее и тихим голосом убеждал Варвару...
Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к
себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами
на шее,
на груди,
на желудке,
на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.
— Да, слаб, это правда, — наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за
шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку
на голову, и Райский вдруг почувствовал у
себя на лбу и
на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
Мало-помалу она слабела, потом оставалась минут пять в забытьи, наконец пришла в
себя, остановила
на нем томный взгляд и — вдруг дико, бешено стиснула его руками за
шею, прижала к груди и прошептала...
Он взял руку — она была бледна, холодна, синие жилки
на ней видны явственно. И
шея, и талия стали у ней тоньше, лицо потеряло живые цвета и сквозилось грустью и слабостью. Он опять забыл о
себе, ему стало жаль только ее.
Это желание прыгнуть
на шею, чтоб признали меня за хорошего и начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в
себе самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в
себе еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал
себя столько лет, хотя не раскаиваюсь.
Длинный парень стаскивал с
себя галстух — совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уж тесемку, а миловидный мальчик, вынув из кармана другой, новенький черный галстучек, только что купленный, повязывал его
на шею длинному парню, который послушно и с ужасно серьезным лицом вытягивал свою
шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.
Что же до характера моей матери, то до восемнадцати лет Татьяна Павловна продержала ее при
себе, несмотря
на настояния приказчика отдать в Москву в ученье, и дала ей некоторое воспитание, то есть научила
шить, кроить, ходить с девичьими манерами и даже слегка читать.
«Тут эмская пощечина!» — подумал я про
себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему в руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня
на шее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала
на меня раздражительно.
Вижу где-то далеко отсюда, в просторной комнате,
на трех перинах, глубоко спящего человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл
себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками уселись
на щеке и
на шее.
Mariette, грациозная, тонкая, элегантная, декольте, с своими крепкими мускулистыми плечами, спускающимися покато от
шеи,
на соединении которой с плечами чернела родинка, тотчас же оглянулась и, указывая Нехлюдову веером
на стул сзади
себя, приветственно-благодарно и, как ему показалось, многозначительно улыбнулась ему.
Вот и передняя, потом большая комната с какими-то столами посредине, а вот и сама Надя, вся в черном, бледная, со строгим взглядом… Она узнала отца и с радостным криком повисла у него
на шее. Наступила долгая пауза, мучительно счастливая для всех действующих лиц, Нагибин потихоньку плакал в холодных сенях, творя про
себя молитву и торопливо вытирая бумажным платком катившиеся по лицу слезы.
Теперь и надела
себе петлю
на шею…
И она действительно накинула ему образок
на шею и стала было вправлять его. Митя в большом смущении принагнулся и стал ей помогать и наконец вправил
себе образок чрез галстук и ворот рубашки
на грудь.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга
себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил
на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от
себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с
шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее
на сие письмо, который начала и не дописала, оставила
на столе, чтобы завтра отослать
на почту.
Этот самый бешеный, но слабый человек, не могший отказаться от соблазна принять три тысячи рублей при таком позоре, — этот самый человек ощущает вдруг в
себе такую стоическую твердость и носит
на своей
шее тысячи рублей, не смея до них дотронуться!
Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что он содрогается, как от позора, при мысли пойти к отцу и совершить с ним какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы
на что-то указывал
на своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет
себя гораздо выше, вот тут, сейчас ниже
шеи, и все указывает в это место.
А мужик
на ту пору зазевался, говорил с кем-то, так что совсем мне и не пришлось направлять: прямо гусь сам
собой так и вытянул
шею за овсом, под телегу, под самое колесо.
Святейший отец, верите ли: влюбил в
себя благороднейшую из девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами
на шее, компрометировал девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он,
на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит.
Доктор еще раз брезгливо оглядел комнату и сбросил с
себя шубу. Всем в глаза блеснул важный орден
на шее. Штабс-капитан подхватил
на лету шубу, а доктор снял фуражку.
(Говоря «вот тут», Дмитрий Федорович ударял
себя кулаком по груди и с таким странным видом, как будто бесчестие лежало и сохранялось именно тут
на груди его, в каком-то месте, в кармане может быть, или
на шее висело зашитое.)
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша,
на колени к
себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему
на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему
шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне
на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
Гольд рассказывал мне о том, как в верховьях реки Санда-Ваку зимой он поймал двух соболей, которых выменял у китайцев
на одеяло, топор, котелок и чайник, а
на оставшиеся деньги купил китайской дрели, из которой
сшил себе новую палатку.
И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к
себе на двор не пустит, да еще, чего доброго,
шею ему намнет: не беспокой-де честных людей.