Неточные совпадения
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь
делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто
женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы
сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много
женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду
сделать этого».
— Простить я не могу, и не хочу, и считаю несправедливым. Я для этой
женщины сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому что слишком ненавижу за всё то зло, которое она
сделала мне! — проговорил он со слезами злобы в голосе.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди
делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Брось меня, брось! — выговаривала она между рыданьями. — Я уеду завтра… Я больше
сделаю. Кто я? развратная
женщина. Камень на твоей шее. Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер
делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как
женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей
сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая
женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он
делал над собой, он никак не мог перенестись в душу своего приятеля и понять его чувства и прелести изучения таких
женщин.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное
сделал, спас
женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую
женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский
делал вид, что он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что он счастлив и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой, либеральной среде, в которой все находились.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание
сделать мне больно! Нет, он любит другую
женщину, это не может быть иначе».
— О моралист! Но ты пойми, есть две
женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе
делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Столько есть
женщин, которые из этого
сделали себе position sociale. [общественное положение.]
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно
сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя,
сделай это! — сказал он. — Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная
женщина. Ради Бога поговори с ней!
Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
— Если вы приехали к нам, вы, единственная
женщина из прежних друзей Анны — я не считаю княжну Варвару, — то я понимаю, что вы
сделали это не потому, что вы считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, всё так же любите ее и хотите помочь ей. Так ли я вас понял? — спросил он, оглянувшись на нее.
Как всегда держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки других светских
женщин, и не изменяя направления взгляда, она
сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку, улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского.
— К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не
сделаю того, что ты
делаешь, — чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую
женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
— Ах, она гадкая
женщина! Кучу неприятностей мне
сделала. — Но он не рассказал, какие были эти неприятности. Он не мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все,
делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она
сделала, что она не рассуждала, а, как
женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще:
женщины все материальнее мужчин. Мы
делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre. [будничны.]
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены так, что она ничего не
делала и не могла
делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
Трудно любить
женщину и
делать что-нибудь.
«Я не могу быть несчастлив оттого, что презренная
женщина сделала преступление; я только должен найти наилучший выход из того тяжелого положения, в которое она ставит меня.
И одни говорили, что мадам Шталь
сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной
женщины; другие говорили, что она была в душе то самое высоко-нравственное существо, жившее только для добра ближнего, каким она представлялась.
— Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы
делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот
женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это
делаете?
Что было с нею мне
делать? Я, знаете, никогда с
женщинами не обращался; думал, думал, чем ее утешить, и ничего не придумал; несколько времени мы оба молчали… Пренеприятное положение-с!
Чего
женщина не
сделает, чтоб огорчить соперницу?
Ах, подарки! чего не
сделает женщина за цветную тряпочку!..
Узнавши, где караулилась схваченная
женщина, он явился прямо и вошел таким молодцом и начальником, что часовой
сделал ему честь и вытянулся в струнку.
Краска даже ударила в его бледное, изнуренное лицо. Но, проговаривая последнее восклицание, он нечаянно встретился взглядом с глазами Дуни, и столько, столько муки за себя встретил он в этом взгляде, что невольно опомнился. Он почувствовал, что все-таки
сделал несчастными этих двух бедных
женщин. Все-таки он же причиной…
(Эта
женщина никогда не
делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо было что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку и до третьей линии Васильевского острова.)
Клим думал, что, если эта
женщина выздоровеет, она
сделает что-нибудь страшное, но доктор Сомов успокоил его. Он спросил доктора...
Он вовсе не хотел «рассказывать себя», он даже подумал, что и при желании, пожалуй, не сумел бы
сделать это так, чтоб
женщина поняла все то, что было неясно ему. И, прикрывая свое волнение иронической улыбкой, спросил...
Вполголоса напевая,
женщина поправляла прическу,
делала вид, будто гримируется, затем, сбросив с плеч мантию, оставалась в пенном облаке кружев и медленно, с мечтательной улыбкой, раза два, три, проходила пред рампой.
«Нахальная морда, — кипели на языке Самгина резкие слова. — Свинья, — пришел любоваться
женщиной, которую
сделал кокоткой. Радикальничает из зависти нищего к богатым, потому что разорен».
— Вы смотрите в театре босяков и думаете найти золото в грязи, а там — нет золота, там — колчедан, из него
делают серную кислоту, чтоб ревнивые
женщины брызгали ею в глаза своих спорниц…
— Что бы люди ни
делали, они в конце концов хотят удобно устроиться, мужчина со своей
женщиной,
женщина со своим мужчиной.
—
Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ в мире, — забыл сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у
женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
Клим подумал: нового в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта
женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может
делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она
сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть
женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Закуривая, она
делала необычные для нее жесты, было в них что-то надуманное, показное, какая-то смешная важность, этим она заставила Клима вспомнить комическую и жалкую фигуру богатой, но обнищавшей
женщины в одном из романов Диккенса. Чтоб забыть это сходство, он спросил о Спивак.
Литератор откинулся пред ним на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью, глаза как будто углубились, он закусил губу, и это
сделало рот его кривым; он взял из коробки на столе папиросу,
женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил курить!», тогда он, швырнув папиросу на мокрый медный поднос, взял другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя на оратора.
В должности «одной прислуги» она работала безукоризненно: вкусно готовила, держала квартиру в чистоте и порядке и сама держалась умело, не мозоля глаз хозяина. Вообще она не давала повода заменить ее другой
женщиной, а Самгин хотел бы
сделать это — он чувствовал в жилище своем присутствие чужого человека, — очень чужого, неглупого и способного самостоятельно оценивать факты, слова.
Самгин сочувственно улыбнулся, не находя, что сказать, и через несколько минут, прощаясь с нею, ощутил желание поцеловать ей руку, чего никогда не
делал. Он не мог себе представить, что эта
женщина, равнодушная к действительности, способна ненавидеть что-то.
Он сам чувствовал, что эти издерганные, измятые мысли не удовлетворяют его, и опасался, что
женщина,
сделав из них выводы, перестанет уважать его. Но она сочувственно кивала головой.
Давно уже и незаметно для себя он
сделал из опыта своего, из прочитанных им романов умозаключение, не лестное для
женщин: везде, кроме спальни, они мешают жить, да и в спальне приятны ненадолго.
— Людей, которые
женщинам покорствуют, наказывать надо, — говорил Диомидов, — наказывать за то, что они в угоду вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты
делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от вас нет, а только стишки, да картинки, да романы…
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала
женщину, хотя из нее
сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких
женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками; стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу, солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, — пронзительно взвизгнув,
женщина схватила его, и они, в профиль к публике,
делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.