Неточные совпадения
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь
делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме
голосу… —
«Зато уж голосок...
— Простить я не могу, и не хочу, и считаю несправедливым. Я для этой женщины
сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому что слишком ненавижу за всё то зло, которое она
сделала мне! — проговорил он со слезами злобы в
голосе.
И поэтому, не будучи в состоянии верить в значительность того, что он
делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во всё время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда,
делая то, чего сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний
голос, что-то лживое и нехорошее.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире
сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая
голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний
голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно
сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его
сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она
сделает. Она слышала его шаги и
голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и
сделала то, что она
сделала.
Но это говорили его вещи, другой же
голос в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой
сделать всё возможно. И, слушаясь этого
голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьич не поверил, что это был
голос совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен
делать. Степан Аркадьич
сделал над собой усилие и поборол нашедшую на него робость.
— Но что ж
делать? Что
делать? — говорил он жалким
голосом, сам не зная, что он говорит, и всё ниже и ниже опуская голову.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на
голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он
сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
— Каждый член общества призван
делать свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен
голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.
— Да, да! — вскрикнул он визгливым
голосом, — я беру на себя позор, отдаю даже сына, но… но не лучше ли оставить это? Впрочем,
делай, что хочешь…
— Держу, — отвечал Вулич глухим
голосом. — Майор, вы будете судьею; вот пятнадцать червонцев: остальные пять вы мне должны, и
сделаете мне дружбу, прибавить их к этим.
Грап, заметив, что общее внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным
голосом уверял, что он никак не может этого
сделать.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым
голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого
сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел,
сделал прыжок и больше я его не видал.
Потом она приподнялась, моя голубушка,
сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким
голосом, что я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое сердце, по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут.
Делать было нечего: дрожащей рукой подал я измятый роковой сверток; но
голос совершенно отказался служить мне, и я молча остановился перед бабушкой.
— Ah! mon cher, [Ах! мой дорогой (фр.).] — отвечала бабушка, понизив
голос и положив руку на рукав его мундира, — она, верно бы, приехала, если б была свободна
делать, что хочет.
Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же
сделать вид, что с пренебрежением не замечает возникшего в конце стола смеха, но тотчас же, нарочно возвысив
голос, стала с одушевлением говорить о несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала Соню по щечке и, привстав, горячо два раза ее поцеловала.
Илья. Сейчас, барышня! (Берет гитару и подстраивает.) Хороша песня; она в три
голоса хороша, тенор надо: второе колено
делает… Больно хорошо. А у нас беда, ах, беда!
Клим устал от доктора и от любопытства, которое мучило его весь день. Хотелось знать: как встретились Лидия и Макаров, что они
делают, о чем говорят? Он тотчас же решил идти туда, к Лидии, но, проходя мимо своей дачи, услышал
голос Лютова...
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы не торопимся, потому что хотим
сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать
голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
— Ну, — сказал он, не понижая
голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя!
Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте
сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
— А что они будут
делать там? — сердито спросил молодой
голос.
— Ой, Климуша, с каким я марксистом познакомила-ась! Это, я тебе скажу… ух!
Голос — бархатный. И, понимаешь, точно корабль плавает… эдакий — на всех парусах! И — до того все в нем определенно… Ты смеешься? Глупо. Я тебе скажу: такие, как он,
делают историю. Он… на Желябова похож, да!
Она, видимо, сильно устала, под глазами ее легли тени,
сделав глаза глубже и еще красивей. Ясно было, что ее что-то волнует, — в сочном
голосе явилась новая и резкая нота, острее и насмешливей улыбались глаза.
Он закрыл глаза, и, утонув в темных ямах, они
сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным
голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Закрыв один глаз, другим он задумчиво уставился в затылок Насти. Самгин понял, что он — лишний, и вышел на двор. Там Николай заботливо подметал двор новой метлой; давно уже он не
делал этого. На улице было тихо, но в морозном воздухе огорченно звенел
голос Лаврушки.
— Схоронили? Ну вот, — неопределенно проворчала она, исчезая в спальне, и оттуда Самгин услыхал бесцветный
голос старухи: — Не знаю, что
делать с Егором: пьет и пьет. Царскую фамилию жалеет, — выпустила вожжи из рук.
Без него в комнате стало лучше. Клим, стоя у окна, ощипывал листья бегонии и морщился, подавленный гневом, унижением. Услыхав в прихожей
голос Варавки, он тотчас вышел к нему; стоя перед зеркалом, Варавка расчесывал гребенкой лисью бороду и
делал гримасы...
Слушать его было трудно,
голос гудел глухо, церковно, мял и растягивал слова,
делая их невнятными. Лютов, прижав локти к бокам, дирижировал обеими руками, как бы укачивая ребенка, а иногда точно сбрасывая с них что-то.
— У меня тридцать восемь и шесть, — слышал он тихий и виноватый
голос. — Садитесь. Я так рада. Тетя Тася,
сделайте чай, — хорошо?
Молодой человек говорил что-то о Стендале, Овидии,
голос у него был звонкий, но звучал обиженно, плоское лицо украшали жиденькие усы и такие же брови, но они, одного цвета с кожей, были почти невидимы, и это
делало молодого человека похожим на скопца.
Говоря, он смотрел в потолок и не видел, что
делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить на кровати. Хлопал брат книгой по ладони, стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим
голосом, заикаясь, он сказал...
— Ну — что ж? Значит, вы — анархист, — пренебрежительно сказал его оппонент, Алексей Гогин; такой же щеголь, каким был восемь лет тому назад, он сохранил веселый блеск быстрых глаз, но теперь в блеске этом было нечто надменное, ироническое, его красивый мягкий
голос звучал самодовольно, решительно. Гогин заметно пополнел, и красиво прихмуренные брови
делали холеное лицо его как-то особенно значительным.
Говоря, Томилин
делал широкие, расталкивающие жесты,
голос его звучал властно, глаза сверкали строго. Клим наблюдал его с удивлением и завистью. Как быстро и резко изменяются люди! А он все еще играет унизительную роль человека, на которого все смотрят, как на ящик для мусора своих мнений. Когда он уходил, Томилин настойчиво сказал ему...
— Нехорошо
сделали с нами, ваше благородие, — глухим басом сказал лысый старик, скрестив руки, положив широкие ладони на плечи свои, — тяжелый
голос его вызвал разнообразное эхо; кто-то пробормотал...
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал у Маргариты. Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя мысли,
делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал у швейки от необходимости держаться, как солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и мыслей. Иногда, должно быть, подозревая, что ему скучно, она пела маленьким, мяукающим
голосом неслыханные песни...
Постучав по лбу пальцем, как это
делают, когда хотят без слов сказать, что человек — глуп, Марина продолжала своим
голосом, сочно и лениво...
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный
голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что
делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
Но ее надорванный
голос всегда тревожил Клима, заставляя ждать, что эта остроносая женщина скажет какие-то необыкновенные слова, как она это уже
делала.
— Учите сеять разумное, доброе и
делаете войну, — кричал с лестницы молодой
голос, и откуда-то из глубины дома через головы людей на лестнице изливалось тягучее скорбное пение, напоминая вой деревенских женщин над умершим.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что
делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым
голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
— Уж коли я ничего не
делаю… — заговорил Захар обиженным
голосом, — стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день…
— Я не могу стоять: ноги дрожат. Камень ожил бы от того, что я
сделала, — продолжала она томным
голосом. — Теперь не
сделаю ничего, ни шагу, даже не пойду в Летний сад: все бесполезно — ты умер! Ты согласен со мной, Илья? — прибавила она потом, помолчав. — Не упрекнешь меня никогда, что я по гордости или по капризу рассталась с тобой?
— Да, я кокетничала с ним, водила за нос,
сделала несчастным… потом, по вашему мнению, принимаюсь за вас! — произнесла она сдержанным
голосом, и в
голосе ее опять закипели слезы обиды.
И доктор
сделал еще несколько подобных вопросов, потом наклонил свою лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял голову и решительным
голосом сказал...
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял в роман от себя целые тирады или читал разными
голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным
голосом, а за героя читал своим
голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и
делала ему сердитое лицо.
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая
голос и
делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
— Я вот что
сделаю, Марфа Васильевна: побегу вперед, сяду за куст и объяснюсь с ней в любви
голосом Бориса Павловича… — предложил было ей, тоже шепотом, Викентьев и хотел идти.