Неточные совпадения
Городничий. Да, таков уже неизъяснимый закон судеб: умный
человек — или пьяница, или рожу такую состроит, что хоть
святых выноси.
Г-жа Простакова. Родной, батюшка. Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было с них восемнадцать
человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о
Святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка.
Его обрадовала мысль о том, как легче было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования
людей, имеющую во главе Бога и потому
святую и непогрешимую, от нее уже принять верования в Бога, в творение, в падение, в искупление, чем начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
— Афанасий Васильевич! дело, которое вы мне поручаете, — сказал Хлобуев, —
святое дело; но вы вспомните, кому вы его поручаете. Поручить его можно
человеку почти
святой жизни, который бы и сам уже <умел> прощать другим.
— Редкий тип совершенно счастливого
человека. Женат на племяннице какого-то архиерея, жену зовут — Агафья, а в словаре Брокгауза сказано: «Агафья — имя
святой, действительное существование которой сомнительно».
— Враг у врат града Петрова, — ревел Родзянко. — Надо спасать Россию, нашу родную, любимую,
святую Русь. Спокойствие. Терпение… «Претерпевый до конца — спасется». Работать надо… Бороться. Не слушайте
людей, которые говорят…
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами
святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в день, публика очень любила ее, а
люди пытливого ума бегали в павильон слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
— Фантастически талантливы
люди здесь. Вероятно, вот такие жили в эпоху Возрождения. Не понимаю: где —
святые, где — мошенники? Это смешано почти в каждом. И — множество юродствующих, а — чего ради? Черт знает… Ты должен понять это…
—
Святая истина! — вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. — Я —
человек без средств, бедный
человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! — Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.
Чтоб легче было любить мужика, его вообразили существом исключительной духовной красоты, украсили венцом невинного страдальца, нимбом
святого и оценили его физические муки выше тех моральных мук, которыми жуткая русская действительность щедро награждала лучших
людей страны.
Клим видел в Любаше непонятное ему, но высоко ценимое им желание и уменье служить
людям — качество, которое делало Таню Куликову в его глазах какой-то всеобщей и
святой горничной.
Клим достал из кармана очки, надел их и увидал, что дьякону лет за сорок, а лицо у него такое, с какими изображают на иконах
святых пустынников. Еще более часто такие лица встречаются у торговцев старыми вещами, ябедников и скряг, а в конце концов память создает из множества подобных лиц назойливый образ какого-то как бы бессмертного русского
человека.
«Да, найти в жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита —
Святая Троица.
Человек живет всегда для чего-то и не умеет жить для себя, никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о
человеке для себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
— К
святой, — сказал он. — Но сколько дела — ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От
людей отвык совсем!
И с сокрушением сердечным
Готов несчастный Кочубей
Перед всесильным, бесконечным
Излить тоску мольбы своей.
Но не отшельника
святого,
Он гостя узнает иного:
Свирепый Орлик перед ним.
И, отвращением томим,
Страдалец горько вопрошает:
«Ты здесь, жестокий
человек?
Зачем последний мой ночлег
Еще Мазепа возмущает...
И эту-то тишину, этот след
люди и назвали —
святой, возвышенной любовью, когда страсть сгорела и потухла…
— Ну, иной раз и сам: правда,
святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым
людям.
«Боже мой! — думал он, внутренне содрогаясь, — полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот
святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а „честный и гордый“
человек в величайшего негодяя! Гордый дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял, кровь и нервы не одолели: честь, честность спасены…»
— Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь Николай Иванович, приютились у вас. Я считаю, что мы приехали к вам, к вам одному, и оба просим у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого
святого, этого благороднейшего и обиженного
человека в руках ваших… Мы ждем решения от вашего правдивого сердца!
А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб от такого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по летам ко
святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать.
Чем ближе подходили к месту, тем пуще приставал народ, и сошлось наконец нас чуть не два ста
человек, все спешивших лобызать
святые и целокупные мощи великих обоих чудотворцев Аникия и Григория.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае
святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между
людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
С тех пор они оба развратились: он — военной службой, дурной жизнью, она — замужеством с
человеком, которого она полюбила чувственно, но который не только не любил всего того, что было когда-то для нее с Дмитрием самым
святым и дорогим, но даже не понимал, что это такое, и приписывал все те стремления к нравственному совершенствованию и служению
людям, которыми она жила когда-то, одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться перед
людьми.
Впереди вставала бесконечная
святая работа, которую должна сделать интеллигентная русская женщина, — именно, прийти на помощь к своей родной сестре, позабытой богом, историей и
людьми.
Когда русский
человек религиозен, то он верит, что
святые или сам Бог все за него сделают, когда же он атеист, то думает, что все за него должна сделать социальная среда.
Леонтьев говорит, что русский
человек может быть
святым, но не может быть честным.
Святой — больше, чем
человек, поклоняющийся же
святому, ищущий в нем заступничества, — меньше, чем
человек.
Идея
святой Руси имела глубокие корни, но она заключала в себе и нравственную опасность для русского
человека, она нередко расслабляла его нравственную энергию, парализовала его человеческую волю и мешала его восхождению.
Русскому
человеку часто представляется, что если нельзя быть
святым и подняться до сверхчеловеческой высоты, то лучше уж оставаться в свинском состоянии, то не так уже важно, быть ли мошенником или честным.
Это значит также, что русский
человек должен выйти из того состояния, когда он может быть
святым, но не может быть честным.
Русский
человек не идет путями святости, никогда не задается такими высокими целями, но он поклоняется
святым и святости, с ними связывает свою последнюю любовь, возлагается на
святых, на их заступничество и предстательство, спасается тем, что русская земля имеет так много святынь.
Русский
человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у
святых, у их посредничества.
Но хоть обольстительница эта и жила, так сказать, в гражданском браке с одним почтенным
человеком, но характера независимого, крепость неприступная для всех, все равно что жена законная, ибо добродетельна, — да-с! отцы
святые, она добродетельна!
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы
люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все
святые, все
святые мученики были все счастливы.
Этого как бы трепещущего
человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей
святой Руси.
— Если я буду знать наверное, что я умереть должна… я вам тогда все скажу, все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь я не спала нисколько, я давно на вас гляжу… ради Бога… я вам верю, вы
человек добрый, вы честный
человек, заклинаю вас всем, что есть
святого на свете, — скажите мне правду!
Пьяный был
человек и любил угощать, и как подопьет да скажет по-французски: «се бон» [C’est bon — это хорошо (фр.).], да облизнется — хоть
святых вон неси!
Все радости счастливой любви ничто перед ним: оно навсегда наполняет чистейшим довольством, самою
святою гордостью сердце
человека.
— Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? — сказал он, опять смеясь: если так, я отниму ее у вас и сожгу, ведь вы знаете, про таких
людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего
святого. Ведь мы способны на всякие насилия и злодейства. Но что же, могу я продолжать?
Это, Вера Павловна, то, что на церковном языке называется грехом против духа
святого, — грехом, о котором говорится, что всякий другой грех может быть отпущен
человеку, но этот — никак, никогда.
Я смотрел на старика: его лицо было так детски откровенно, сгорбленная фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос — все внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть прежде смерти в «кавалерии и регалиях»
человека, который лет пятнадцать не мог ему простить каких-то бревен. Что это:
святой или безумный? Да не одни ли безумные и достигают святости?
…Действительно, какая-то шекспировская фантазия пронеслась перед нашими глазами на сером фонде Англии, с чисто шекспировской близостью великого и отвратительного, раздирающего душу и скрипящего по тарелке.
Святая простота
человека, наивная простота масс и тайные окопы за стеной, интриги, ложь. Знакомые тени мелькают в других образах — от Гамлета до короля Лира, от Гонериль и Корделий до честного Яго. Яго — всё крошечные, но зато какое количество и какая у них честность!
Наши профессора привезли с собою эти заветные мечты, горячую веру в науку и
людей; они сохранили весь пыл юности, и кафедры для них были
святыми налоями, с которых они были призваны благовестить истину; они являлись в аудиторию не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии.
Думая об этом, я еще раз посмотрел на старцев, на женщин с детьми, поверженных в прахе, и на
святую икону, — тогда я сам увидел черты богородицы одушевленными, она с милосердием и любовью смотрела на этих простых
людей… и я пал на колени и смиренно молился ей».
Он сказал
святую истину, говоря, что он не солдат, а просто
человек, вооружившийся, чтоб защитить поруганный очаг свой.
По обыкновению, Бурмакин забыл об исходной точке и ударился в сторону. При таких условиях Милочка могла говорить что угодно, оставаясь неприкосновенною в своей невменяемости. Все ей заранее прощалось ради «
святой простоты», которой она была олицетворением, и ежели порою молодому
человеку приводилось испытывать некоторую неловкость, выслушивая ее наивные признания, то неловкость эта почти моментально утопала в превыспренностях, которыми полна была его душа.
— Очень
человек обстоятельный. По провиантской части в Москве начальником служит. Уж и теперь вроде как генерал, а к
Святой, говорят, беспременно настоящим генералом будет!
— Да ведь и человечьему долготерпению предел положен. Не
святые, а тоже
люди — долго ли до греха! Иной не вытерпит, да своим судом себе правду добыть захочет, и Бог его за это наказать должен.
— Потому —
люди, а не
святые.
— То-то, что и он этого опасается. Да и вообще у оборотливого
человека руки на службе связаны. Я полагаю, что он и жениться задумал с тем, чтобы службу бросить, купить имение да оборотами заняться. Получит к
Святой генерала и раскланяется.