Неточные совпадения
Господь его без разуму
Пустил на
свет!
«Кушай тюрю, Яша!
Молочка-то нет!»
— Где ж коровка наша? —
«Увели, мой
свет!
Барин для приплоду
Взял ее домой».
Славно жить народу
На Руси святой!
Простаков. От которого она и на тот
свет пошла. Дядюшка ее,
господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не было о нем ни слуху, ни вести, то мы и считаем его покойником. Мы, видя, что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
—
Господа, завтра чем
свет! — и заснул.
—
Господа, — сказал он, — это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слётки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в
свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги.
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ — и портрет готов; но вот эти все
господа, которых много на
свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, — эти
господа страшно трудны для портретов.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного
господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на
свете!
Пускай лишусь жены, детей,
Оставлен буду целым
светом,
Пускай умру на месте этом,
И разразит меня
господь…
— Ну, как же! «Не довольно ли
света? Не пора ли вам,
господа, погасить костры культурных усадьб? Все — ясно! Все видят сокрушительную работу стихийных сил жадности, зависти, ненависти, — работу сил, разбуженных вами!»
—
Господа! Премудрость детей
света — всегда против мудрости сынов века. Мы — дети
света.
Интересна была она своим знанием веселой жизни людей «большого
света», офицеров гвардии, крупных бюрократов, банкиров. Она обладала неиссякаемым количеством фактов, анекдотов, сплетен и рассказывала все это с насмешливостью бывшей прислуги богатых
господ, — прислуги, которая сама разбогатела и вспоминает о дураках.
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда
барином: «Вот постой, я скажу
барину, — говорил он с угрозой, — будет ужо тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на
свете.
Или объявит, что
барин его такой картежник и пьяница, какого
свет не производил; что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую.
«Что за
господин?..какой-то Обломов… что он тут делает… Dieu sait», — все это застучало ему в голову. — «Какой-то!» Что я тут делаю? Как что? Люблю Ольгу; я ее… Однако ж вот уж в
свете родился вопрос: что я тут делаю? Заметили… Ах, Боже мой! как же, надо что-нибудь…»
— Знаешь ты дрыхнуть! — говорил Захар, уверенный, что
барин не слышит. — Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то Божий родился?
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед
Господом Богом! Только и
света что в палате да по добрым людям.
Это был не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя жить на
свете: «Жизнь — не сад, в котором растут только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные
господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
Дал он мне срок и спрашивает: «Ну, что, старик, теперь скажешь?» А я восклонился и говорю ему: «Рече
Господь: да будет
свет, и бысть
свет», а он вдруг мне на то: «А не бысть ли тьма?» И так странно сказал сие, даже не усмехнулся.
— А Катерина Николаевна опять в
свет «ударилась», праздник за праздником, совсем блистает; говорят, все даже придворные влюблены в нее… а с
господином Бьорингом все совсем оставили, и не бывать свадьбе; все про то утверждают… с того самого будто бы разу.
«
Барин! — сказал он встревоженным и умоляющим голосом, — не ездите, Христа ради, по морю!» — «Куда?» — «А куда едете: на край
света».
Думали сначала, что он наверно сломал себе что-нибудь, руку или ногу, и расшибся, но, однако, «сберег
Господь», как выразилась Марфа Игнатьевна: ничего такого не случилось, а только трудно было достать его и вынести из погреба на
свет Божий.
Истинно славно, что всегда есть и будут хамы да
баре на
свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и всегда ее
господин, а ведь того только и надо для счастья жизни!
Григорий же лепетал тихо и бессвязно: «Убил… отца убил… чего кричишь, дура… беги, зови…» Но Марфа Игнатьевна не унималась и все кричала и вдруг, завидев, что у
барина отворено окно и в окне
свет, побежала к нему и начала звать Федора Павловича.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой
свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня!
Господь не в силе, а в правде.
— Ничего-с.
Свет создал
Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?
— Знаю,
барин, что для моей пользы. Да,
барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом
свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на
свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно, в сущности, было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко сидит на «Громобое» (тогда еще были в ходу у барышень, а от них отчасти и между
господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь.
— Да уж на том
свете смолу для
господ кипятит!
Если уж нужны на
свете «
господа», то пусть будут «настоящие».
Может быть, он представлял себе, что где-нибудь в неведомом
свете стали настоящими
господами и те двое людей, которые бросили его в жизнь и забыли…
Потом таинственные
господа исчезли в широком
свете, Гапка умерла, и капитан по своей доброте взял покинутого сироту к себе на кухню…
Фирс. Живу давно. Меня женить собирались, а вашего папаши еще на
свете не было… (Смеется.) А воля вышла, я уже старшим камердинером был. Тогда я не согласился на волю, остался при
господах…
Записка была написана наскоро и сложена кое-как, всего вероятнее, пред самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении, похожем на испуг, князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна, от
света, точно испуганный вор; но при этом движении вдруг плотно столкнулся с одним
господином, который очутился прямо у него за плечами.
— Пойду погляжу, — может и есть. Ну-ко вы, мамзели, — обратился он к девицам, которые тупо жались в дверях, загораживая
свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как
господь бог сотворил всех человеков — значит, без никого… Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две пойдут? Одеть ее треба…
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на
свете страшилища не испугается и что не разлюбит она своего
господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «Если ты стар человек — будь мне дедушка, если середович — будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогневалась на сестер старшиих дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему
господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою, то не буду я стоить того, чтобы мне на белом
свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание».
— Что ж, вы этих
господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий
свет.
Как я уже имел честь объяснить,
господа, главная обязанность адвоката относительно поручаемых ему дел — это обстановка, ловкость и уменье осветить предмет тем
светом, который наиболее благоприятствует интересам его клиента.
— Скажу, примерно, хошь про себя, — продолжал Пименыч, не отвечая писарю, — конечно, меня
господь разумением выспренним не одарил, потому как я солдат и, стало быть, даров прозорливства взять мне неоткуда, однако истину от неправды и я различить могу… И это именно так, что бывают на
свете такие угодные богу праведники и праведницы, которые единым простым своим сердцем непроницаемые тайны проницаемыми соделывают, и в грядущее, яко в зерцало, очами бестелесными прозревают!
— Более сорока лет живу я теперь на
свете и что же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась.
Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились у ног моих!..
— Так точно,
господин капитан. За то, что я написал самое глупое и пошлое сочинение, которое когда-либо появлялось на
свет божий.
— Так точно,
господин капитан. Серьезнее на
свете нет.
«Как это мило и как это странно придумано
господом богом, — размышлял часто во время переклички мечтательный юнкер Александров, — что ни у одного человека в мире нет тембра голоса, похожего на другой. Неужели и все на
свете так же разнообразно и бесконечно неповторимо? Отчего природа не хочет знать ни прямых линий, ни геометрических фигур, ни абсолютно схожих экземпляров? Что это? Бесконечность ли творчества или урок человечеству?»
— Вижу, — отвечал Михеич и ложку бросил. — Стало, и мне не жить на белом
свете! Пойду к
господину, сложу старую голову подле его головы, стану ему на том
свете служить, коль на этом заказано!
Головлевский дом погружен в тьму; только в кабинете у
барина, да еще в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает
свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
И сказал
господь Саваоф
Свет архангеле Михаиле:
— А поди-ка ты, Михайло,
Сотряхни землю под Китежом,
Погрузи Китеж во озеро;
Ин пускай там люди молятся
Без отдыху да без устали
От заутрени до всенощной
Все святы службы церковные
Во веки и века веков!
Нет, не такой я был, не пустяки подобные меня влекли, а занят я был мыслью высокою, чтоб, усовершив себя в земной юдоли, увидеть невечерний
свет и возвратить с процентами врученный мне от
Господа талант».
— Я вижу, что ты человек разумный, — сказала барыня снисходительно, — и понимаешь это… То ли, сам скажи, у нас?.. Старый наш
свет стоит себе спокойно…, люди знают свое место… жид так жид, мужик так мужик, а
барин так
барин. Всякий смиренно понимает, кому что назначено от
господа… Люди живут и славят бога…
Нет такой деревни на
свете, и нет таких мужиков, и
господ таких нету, и нет таких писарей.
Одним словом, ходили всегда по
свету с открытыми глазами, — знали себя, знали людей, а потому от равных видели радушие и уважение, от гордых сторонились, и если встречали от
господ иногда какие-нибудь неприятности, то все-таки не часто.