Неточные совпадения
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В
самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни
не будет
рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну.
Сам Соломон
не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Городничий. А уж я так буду
рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство с
самого детства, особливо если гость просвещенный человек.
Не подумайте, чтобы я говорил это из лести; нет,
не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
Хлестаков. Я тоже
сам очень
рад. Без вас я, признаюсь, долго бы просидел здесь: совсем
не знал, чем заплатить.
Раз решив
сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже
не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел
не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был
рад ему.
Я сидел у княгини битый час. Мери
не вышла, — больна. Вечером на бульваре ее
не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в
самом деле грозный вид. Я
рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в
самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
В красавиц он уж
не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят —
рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И
сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я
рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе
самом.
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень
рад знакомству. А насчет вашей просьбы
не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда
сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
А я,
не только впредь
не трону здешних стад,
Но
сам за них с другими грызться
рад,
И волчьей клятвой утверждаю,
Что я…» — «Послушай-ка, сосед»,
Тут ловчий перервал в ответ:
«Ты сер, а я, приятель, сед,
И волчью вашу я давно натуру знаю...
Он, может быть, и
рад бы был душой,
Да надобности
сам не вижу я большой
Дочь выдавать ни завтра, ни сегодня...
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах
не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда
не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда
самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш
рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
— Ты любишь эту арию? Я очень
рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и
сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть, я пристрастно сужу: у меня к ней слабость… Однако ж
не отвлекайся,
не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
— Эх, матушка,
рад бы душой, да ведь ты знаешь
сама: ангельского терпения
не станет.
— Вчера вечером, заключив из одной вашей фразы, что вы
не понимаете женщины, я был
рад, что мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас на «дебюте», — опять-таки ужасно был
рад, и все из-за того, что
сам вас тогда расхвалил…
— Здравствуй, мой милый. Барон, это вот и есть тот
самый очень молодой человек, об котором упомянуто было в записке, и поверьте, он
не помешает, а даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже
рад, что ты пришел, а потому посиди в углу, прошу тебя, пока мы кончим с бароном.
Не беспокойтесь, барон, он только посидит в углу.
Мне даже казалось, что иначе его и представить нельзя, и хоть я и в
самом деле был
рад, что его осрамили, но
не винил его.
Приказчик улыбался, делая вид, что он это
самое давно думал и очень
рад слышать, но в сущности ничего
не понимал, очевидно
не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина о том, что всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь
не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну, как угодно. Живешь в этой Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба,
сами знаете,
самая печальная. А когда человек к другому привык, так и тяжело. Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый человек, необразованный, а того
не думают, что человек может быть совсем для другого рожден.
— Чего
не переносить? Я так часто просто
рад бывал, когда посадят, — сказал Набатов бодрым голосом, очевидно желая разогнать мрачное настроение. — То всего боишься: и что
сам попадешься, и других запутаешь, и дело испортишь, а как посадят — конец ответственности, отдохнуть можно. Сиди себе да покуривай.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля кабинета. — Очень
рад с вами познакомиться и,
само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы
не сронить пепел.
— Брат, а ты, кажется, и
не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы
сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно
рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть
не могло.
— Если был
рад, — произнес он, несколько задыхаясь, — то тому единственно, что
не в Москву, а в Чермашню согласились. Потому все же ближе; а только я вам те
самые слова
не в похвалу тогда произнес, а в попрек-с.
Не разобрали вы этого-с.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который
рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека,
не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были
самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь
не так, вы все-таки
не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень
рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
— А я
не хотел вас пропустить через Берн,
не увидавшись с вами. Услышав, что вы были у нас два раза и что вы пригласили Густава, я пригласил
сам себя. Очень, очень
рад, что вижу вас, то, что Карл о вас пишет, да и без комплиментов, я хотел познакомиться с автором «С того берега».
В
самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень
рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего
не было видно.
— Хорошо тебе наговаривать, родитель, да высмеивать, — как-то застонал Галактион, — да. А я вот и своей-то постылой жизни
не рад. Хлопочу, работаю, тороплюсь куда-то, а все это одна видимость… у
самого пусто, вот тут пусто.
И ну-ну-ну, ну-ну-ну: по всем по трем, вплоть до Питера, к Корзинкину прямо на двор. — Добро пожаловать. Куды какой его высокопревосходительство затейник, из-за тысячи верст шлет за какою дрянью. Только барин доброй.
Рад ему служить. Вот устерсы теперь лишь с биржи. Скажи,
не меньше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя,
самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся. — Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли, курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка сивухи.
Он
рад будет прогнать и погубить вас, но, зная, что с вами много хлопот,
сам постарается избежать новых столкновений и сделается даже очень уступчив: во-первых, у него нет внутренних сил для равной борьбы начистоту, во-вторых, он вообще
не привык к какой бы то ни было последовательной и продолжительной работе, а бороться с человеком, который смело и неотступно пристает к вам, — это тоже работа немалая…
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя,
не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже
рад ему; бросается на людей,
сам имея при этом
не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при этом окажутся.
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в которой человек почти
сам рад этому раздражению, предается ему безо всякого удержу и чуть
не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело.
Он был
рад всем, кого видел кругом себя в эти три дня,
рад Коле, почти от него
не отходившему,
рад всему семейству Лебедева (без племянника, куда-то исчезнувшего),
рад самому Лебедеву; даже с удовольствием принял посетившего его еще в городе генерала Иволгина.
Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно
рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но
не потому, что я
сам был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Родион Потапыч был
рад, что подвернулась баушка Лукерья, которую он от души уважал.
Самому бы
не позвать попа из гордости, хотя старик в течение суток уже успел одуматься и давно понял, что сделал неладно. В ожидании попа баушка Лукерья отчитала Родиона Потапыча вполне, обвинив его во всем.
— Об ней об
самой… Для чего мне деньги, когда я жизни своей постылой
не рад, ну, они и придут ко мне.
Повторяю свое мнение и
рад говорить вечно, что легче найти квадратуру круга, нежели средство написать путешествие сообразно с истиною и скромностию,
не введя в замешательство себя
самого или какого-нибудь другого честного человека» (переведено с немецкого; напечатано в «Вестнике Европы» за 1814 г., т. 78, № 22, ноябрь, отд.
Третьего дня был у меня брат Михайло. Я
рад был его видеть — это
само собой разумеется, но
рад был тоже и об тебе услышать, любезный друг Нарышкин. Решительно
не понимаю, что с тобой сделалось. Вот скоро два месяца, как мы виделись, и от тебя ни слова. Между тем ты мне обещал, проездом через Тулу, известить об Настеньке, которая теперь Настасья Кондратьевна Пущина. Признаюсь, я думал, что ты захворал, и несколько раз собирался писать, но с каждой почтой поджидал от тебя инисиативы, чтоб потом откликнуться…
Обнимите за меня крепко Фрицку; душевно
рад, что он переселился к вам. Мысленно я часто в вашем тесном кругу с прежними верными воспоминаниями. У меня как-то они
не стареют. Вижу вас, Марию Яковлевну, такими как я вас оставил; забываю, что я
сам не тот, что прежде. Оставив в сторону хронологию, можно так живо все это представить, что сердце
не верит давности.
Полковник был от души
рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в
самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был
не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
«Да, все это — дребедень порядочная!» — думал он с грустью про себя и вовсе
не подозревая, что
не произведение его было очень слабо, а что в нем-то
самом совершился художественный рост и он перерос прежнего
самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже
рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал...
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду
не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты
сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю?
Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня
не окликнул.
Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень
рад, что тебя встретил.
Махин
рад был случаю выказать свое бескорыстие и сказал Лизе, что он любит ее
не из-за денег, и это, как ему казалось, великодушное решение тронуло его
самого. У Лизы, между тем, началась борьба с ее матерью (имение было отцовское),
не позволявшей раздавать имение. И Махин помогал Лизе. И чем больше он поступал так, тем больше он понимал совсем другой, чуждый ему до тех пор мир духовных стремлений, который он видел в Лизе.
— Да заодно и
сам уж промок, — прибавила весело Мавра Кузьмовна, — так вот, отцы вы наши, как я об нашем деле радею, каких вам слуг добываю, что из-за рюмки сивухи, а уж
не из чего другого,
рад жизнь потерять.
Тот вдруг как вскочит:"Вот как бил! вот как бил!" — да такую ли ему, сударь, встрепку задал, что тот и жизни
не рад."Коли ты, говорит,
не смыслишь, так
не в свое дело
не суйся!"А за перегородкой-то смех, и всех пуще заливается та
самая стряпка, которой он своих собственных три целковых дал.
— Очень
рад, что вы пришли к таковому здравому заключению. Но слушайте, что будет дальше. У нас, в России, если вы лично ничего
не сделали, то вам говорят: живи припеваючи! у вас же, во Франции, за то же
самое вы неожиданно, в числе прочих, попадаете на каторгу! Понимаете ли вы теперь, как глубоко различны понятия, выражаемые этими двумя словами, и в какой степени наше отечество ушло вперед… Ах, ЛабулИ, ЛабулИ!
— Merci! — отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: — Я был, однако, так еще осторожен, что
не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно
самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень
рад». Имел ли я после того право быть почти уверен?
Когда они вышли на крыльцо, меньшой всё спрашивал у брата: «ну, что ты, как, расскажи», и всё говорил, как он
рад его видеть, но
сам ничего
не рассказывал.
Он чрезвычайно
рад был брату, с уважением и гордостью смотрел на него, воображая его героем; но в некоторых отношениях, именно в рассуждении вообще светского образования, которого, по правде сказать, он и
сам не имел, умения говорить по-французски, быть в обществе важных людей, танцовать и т. д., он немножко стыдился за него, смотрел свысока и даже надеялся, ежели можно, образовать его.
Большов. Да что ты мне толкуешь-то: я и
сам знаю, что много, да как же быть-то? Потомят года полтора в яме-то, да каждую неделю будут с солдатом по улицам водить, а еще, того гляди, в острог переместят: так
рад будешь и полтину дать. От одного страма-то
не знаешь куда спрятаться.
— Оставайтесь! Вы мне нисколько
не мешаете, — воскликнул немедленно Санин, который, как всякий истый русский,
рад был ухватиться за первый попавшийся предлог, лишь бы
не быть
самому поставлену в необходимость что-нибудь делать.
— Оставайтесь, оставайтесь, — промолвила и фрау Леноре. — Мы познакомим вас с женихом Джеммы, господином Карлом Клюбером. Он сегодня
не мог прийти, потому что он очень занят у себя в магазине… Вы, наверное, видели на Цейле
самый большой магазин сукон и шелковых материй? Ну, так он там главным. Но он очень будет
рад вам отрекомендоваться.