Неточные совпадения
— Лягте, — сказал Туробоев и ударом ноги подшиб ноги Самгину, он
упал под забор, и тотчас, почти над головой его, взметнулись
рыжие ноги лошади, на ней сидел, качаясь, голубоглазый драгун со светлыми усиками; оскалив зубы, он взвизгивал, как мальчишка, и рубил саблей воздух, забор, стараясь достать Туробоева, а тот увертывался, двигая спиной по забору, и орал...
Бердников хотел что-то сказать, но только свистнул сквозь зубы: коляску обогнал маленький плетеный шарабан, в нем сидела женщина в красном, рядом с нею, высунув длинный язык, качала башкой большая собака в пестрой, гладкой шерсти, ее обрезанные уши торчали настороженно, над оскаленной
пастью старчески опустились кровавые веки, тускло блестели
рыжие, каменные глаза.
Самгина толкала, наваливаясь на его плечо, большая толстая женщина в
рыжей кожаной куртке с красным крестом на груди, в
рыжем берете на голове; держа на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая голову по спинке дивана, посвистывая носом, она
спала, ее грузное тело рыхло колебалось, прыжки вагона будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала...
Томилина не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что
рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга
упала на пол; Томилин сказал...
Размышляя, Самгин любовался, как ловко
рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним с мокрой тряпкой в руке; когда ей удалось загнать его в угол двора, он
упал под ноги ей, пробежал на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от земли и выбежал на улицу, а в ворота, с улицы, вошел дворник Захар, похожий на Николая Угодника, и сказал...
Не
спала Маслова и всё думала о том, что она каторжная, — и уж ее два раза назвали так: назвала Бочкова и назвала
рыжая, — и не могла привыкнуть к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
— Как не так, — отвечал
рыжий и, вдруг перевернувшись на одном месте, освободил свои щетины от руки Степановой. Тут он пустился было бежать, но Саша догнал его, толкнул в спину, и мальчишка
упал со всех ног. Садовник снова его схватил и связал кушаком.
Золотисто-рыжий петух Мамай, взлетев на изгородь сада, укрепился, встряхнул крыльями, едва не
упал и, обидевшись, сердито бормочет, вытянув шею.
Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает
рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные
пасти; около них нет даже нищих.
В это мгновение у ног моих шевельнулся сухой листик, другой, третий… Я наклонился и увидел двух муравьев — черного и
рыжего, сцепившихся челюстями и тоже из-за добычи, которая в виде маленького червячка, оброненная лежала в стороне. Муравьи
нападали друг на друга с такой яростью, которая ясно говорила, что они оба во что бы то ни стало хотят друг друга уничтожить.
Я помолился перед образом, посмотрел на дедушкину кровать, на которой
спал рыжий Васька, вспомнил все прошедшее и грустно вышел из комнаты.
В горнице так же читал Мысеич и так же
спал рыжий Васька.
Дьякон кадил, кланялся ей, улыбался, волосы у него были ярко-рыжие и лицо веселое, как у Самойлова. Сверху, из купола,
падали широкие, как полотенца, солнечные лучи. На обоих клиросах тихо пели мальчики...
Золотые волосы
падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого лба, густая, четырехугольной формы,
рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа на голову одного из трех греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то на гравюрах.
Как светская женщина, говорила она с майором, скромно старалась уклониться от благодарности старика-нищего; встретила, наконец, своих господ, графа и графиню, хлопотала, когда граф
упал в воду; но в то же время каждый, не выключая, я думаю, вон этого сиволапого мужика, свесившего из райка свою
рыжую бороду, — каждый чувствовал, как все это тяжело было ей.
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут в облаках, то серебряным веером
падают в овраг ко мне. На дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый бок оврага темен и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой, густым кустарником в желтых,
рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
Подняв руки и поправляя причёску, попадья продолжала говорить скучно и серьёзно. На стенках и потолке беседки висели пучки вешних пахучих трав, в тонких лентах солнечных лучей кружился, плавал,
опадая, высохший цветень, сверкала радужная пыль. А на пороге, фыркая и кувыркаясь, играли двое котят, серенький и
рыжий. Кожемякин засмотрелся на них, и вдруг его ушей коснулись странные слова...
— Н-да, видать,
попало ей! — согласился Пушкарь. — Нельзя, жалко ему! Ревностный он, старый бес, до баб! Обидно
рыжему козлу!
Первый, у кого он спросил о таинственном значении открытки, был
рыжий художник, иностранец — длинный и худой парень, который очень часто приходил к дому Чекко и, удобно поставив мольберт, ложился
спать около него, пряча голову в квадратную тень начатой картины.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это
падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые глаза и двигались
рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Барон сидел к ней боком, и Анна Юрьевна очень хорошо видела его
рыжий затылок, который ей весьма напомнил затылок одного молодого английского лорда, секретаря посольства, человека, для которого некогда Анна Юрьевна в первый раз
пала.
— Народ-то в Богородском такой несмышленый! — примолвил
рыжий мужик — Гонца к нам послали, а сами разбежались по лесу. Им бы принять злодеев-то с хлебом и с солью, да пивца, да винца, да того, да другого — убаюкали бы их, голубчиков, а мы бы как тут! Нагрянули врасплох да и катай их чем ни
попало.
В ту самую минуту, как он в модном фраке, с бадинкою [тросточкой (от фр. badine).] в руке, расхаживал под аркадами Пале-Рояля и прислушивался к милым французским фразам, загремел на грубом русском языке вопрос: «Кто едет?» Зарецкой очнулся, взглянул вокруг себя: перед ним деревенская околица, подле ворот соломенный шалаш в виде будки, в шалаше мужик с всклоченной
рыжей бородою и длинной рогатиной в руке; а за околицей, перед большим сараем, с полдюжины пик в сошках.
На площади, у холма, похожего на каравай хлеба, коляска опрокинулась, Пётр
упал, ушиб голову, локоть и, сидя на мокром дёрне холма, смотрел, как
рыжий с лиловыми ушами лез по холму, к ограде мечети, и рычал...
А трактир ревел пьяным шумом.
Рыжий матрос
спал, облокотясь на стол.
Маша с каждым днем начала более и более соглашаться с матерью, — тем более, что Сергей Петрович действительно день ото дня становился к ней холоднее: кроме того, что часто уходил на целые дни из дому, но даже когда бывал дома, то или молчал, или
спал, и никогда уже с ней не играл — ни в ладошки, ни в
рыжего кота, и вместе с тем беспрестанно настаивал, чтобы она требовала от матери имения.
Третья девица —
рыжая коротенькая Паша — молчалива и любит
спать. Позевывая, она тягуче воет. У нее большой рот, неровные крупные зубы. Косо поставленные, мутно-зеленые глазки смотрят на всех обиженно и брезгливо, а на Четыхера — со страхом и любопытством.
Сквозь узорные прорезы на тёмные стволы мачтовых сосен мягко
падал лунный свет,
рыжая кора древних деревьев отсвечивала тусклой медью, поблескивали янтарём и топазом бугорки смолы.
Но дурная погода влияла и на Егора Тимофеевича, и ночные видения его были беспокойны и воинственны. Каждую ночь на него
нападала стая мокрых чертей и
рыжих женщин с лицом его жены, по всем признакам — ведьм. Он долго боролся с врагами под грохот железа и, наконец, разгонял всю стаю, с визгом и стоном разлетавшуюся от его огненного меча. Но каждый раз после битвы наутро он бывал настолько разбит, что часа два лежал в постели, пока не набирался свежих сил.
— Умею… — кивнул босяк
рыжей головой и, вытерев ладонью мокрые усы, заговорил поучительно: — Умею, брат! Я все делаю скоро и прямо. Без изворотов — валяй прямо и все! А куда
попадешь — это все равно! С земли, кроме как в землю, никуда не соскочишь…
Лезу и проваливаюсь, в своих тяжелых русских башмаках, в тяжелом буром, вроде как войлочном, платье сразу
падаю в воду (в воду, а не в море), а
рыжий Володя меня вытаскивает и выливает воду из башмаков, а потом я рядом с башмаками сижу и в платье сохну — чтобы мать не узнала.
Господи боже мой! прямо на меня несется огромный
рыжий зверь, которого я с первого взгляда и за собаку-то не признал: раскрытая
пасть, кровавые глаза, шерсть дыбом…
На пороге стоял человек в пиджаке, с
рыжею бородкою; лицо его было смертельно бледно и искажено ужасом. Это был мещанин-сапожник, отец умершей девочки; он шел в покойницкую узнать, когда можно одевать умершую, ошибся дверью и
попал в секционную.
Сначала они ездили шагом, потом рысью. Потом привели маленькую лошадку. Она была
рыжая, и хвост у нее был обрезан. Ее звали Червончик. Берейтор засмеялся и сказал мне: «Ну, кавалер, садитесь». Я и радовался, и боялся, и старался так сделать, чтоб никто этого не заметил. Я долго старался
попасть ногою в стремя, но никак не мог, потому что я был слишком мал. Тогда берейтор поднял меня на руки и посадил. Он сказал: «Не тяжел барин, — фунта два, больше не будет».
Весенняя ночь тихо спустилась над коричневым домом. Крепко
спит под ее прозрачной дымкой ремесленный приют.
Спят воспитанницы, надзирательницы,
рыжая нянька Варварушка,
спят другие служанки… Все тихо, безмятежно заснуло, пользуясь наступившей тишиной…
Я сунул его кулаком в морду, перешел в наступление и стал теснить. Испуг и изумление были на его красивом круглом лице с черными бровями, а я наскакивал, бил его кулаком по лицу,
попал в нос. Брызнула кровь. Он прижал ладони к носу и побежал. Пробежал мимо и
рыжий, а Геня вдогонку накладывал ему в шею…
— Не желаю я
спать с
рыжим на одной кровати! Прощай!
Но — бедный немец! — пока на его спичке разгоралась синим огоньком сера, он увидел такую картину. На кровати, что ближе к стене,
спала женщина, укрытая с головою, так что видны были одни только голые пятки; на другой кровати лежал громадный мужчина с большой
рыжей головой и с длинными усами…
Рыжий глинистый обрыв, баржа, река, чужие, недобрые люди, голод, холод, болезни — быть может, всего этого нет на самом деле. Вероятно, всё это только снится, — думал татарин. Он чувствовал, что
спит, и слышал свой храп… Конечно, он дома, в Симбирской губернии, и стоит ему только назвать жену по имени, как она откликнется; а в соседней комнате мать… Однако, какие бывают страшные сны! К чему они? Татарин улыбнулся и открыл глаза. Какая это река? Волга?
У стола, на судейском месте, сидел худощавый старик отвратительной наружности:
рыжие космы
падали беспорядочно на плеча, голова его, вытянутая, иссохшая, имела форму лошадиной, обтянутой человеческой кожей, с глазами гиены, с ушами и ртом орангутана, расположенными так близко одни от другого, что, когда сильно двигались челюсти, шевелились дружно и огромные уши и ежились
рыжие волосы.
— Оставьте его, пусть
спит, теперь все равно нельзя ехать, завтра утром передадите ему это письмо, может поехать с княжной Маргаритой Дмитриевной. Меня не будить. Доложите князю, что я приеду прямо на похороны. Велите заложить тройку
рыжих. Пусть отвезут князя и княжну и подождут на станции Николая Леопольдовича… — подала княгиня Якову письмо Шатова.
Солнце удалялось от полудня; лучи его уже косвеннее
падали на землю; тень дерев росла приметно, и жар ослабевал. Все расстались друзьями. Карета, запряженная
рыжими лошадками, тронулась; и опять, по правую сторону ее, на высоком, тощем коне медленно двигался высокий офицер, будто вылитый вместе с ним.
Отделение опального дома, где находились приятели, осветилось вдруг фонарем, и сквозь серебряную пыль падавшего снега озарились вполне жалкая, распетленная фигура Зуды и вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском
рыжих косм, разбежавшихся золотыми лучами из-под черного соболя шапки, с раскрытою
пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою жертву, и, наконец, сердитое лицо долговязого, тщедушного Эйхлера с его бекасиным носом.
— Эй, брат Удалой! — говорил голос. — Послушай меня: брось добычу. Право слово, этот
рыжий мальчишка был сам сатана. Видел ли, как он всю ночь щерил на нас зубы? то забежит в одну сторону, то в другую. Подшутил лихо над нами! Легко ли? Потеряли из-под носу авангардию и наверняк
попадем не на Черную, а на чертову мызу.