Неточные совпадения
Люди слушали Маракуева подаваясь, подтягиваясь к нему; белобрысый
юноша сидел открыв
рот, и в светлых глазах его изумление сменялось страхом. Павел Одинцов смешно сползал со стула, наклоняя тело, но подняв голову, и каким-то пьяным или сонным взглядом прикованно следил за игрою лица оратора. Фомин, зажав руки в коленях, смотрел под ноги себе, в лужу растаявшего снега.
Она обливала взглядом Райского; нужды ей нет, что он был ранний
юноша, успела ему сказать, что у него глаза и
рот обворожительны и что он много побед сделает, начиная с нее…
Чистоплотный
юноша никогда не отвечал, но и с хлебом, и с мясом, и со всеми кушаньями оказалось то же самое: подымет, бывало, кусок на вилке на свет, рассматривает точно в микроскоп, долго, бывало, решается и наконец-то решится в
рот отправить.
Знаменная
рота всегда на виду, и на нее во время торжеств устремляются зоркие глаза высшего начальства. Потому-то она и составлялась (особенно передняя шеренга) из
юношей с наиболее красивыми и привлекательными лицами. Красивейший же из этих избранных красавцев, и непременно портупей-юнкер, имел высочайшую честь носить знамя и называться знаменщиком. В том году, когда Александров поступил в училище, знаменщиком был Кениг, его однокорпусник, старше его на год.
Вторую
роту звали зверями. В нее как будто специально поступали
юноши крепко и широко сложенные, также рыжие и с некоторою корявостью. Большинство носило усики, усы и даже усищи. Была и молодежь с короткими бородами (времена были Александра Третьего).
Но вот едва успели шестеро юнкеров завернуть к началу широкой лестницы, спускающейся в прихожую, как увидели, что наперерез им, из бокового коридора, уже мчатся их соседи, юнкера второй
роты, по училищному обиходу — «звери», или, иначе, «извозчики», прозванные так потому, что в эту
роту искони подбираются с начала службы
юноши коренастого сложения, с явными признаками усов и бороды. А сзади уже подбежали и яростно напирают третья
рота — «мазочки» и первая — «жеребцы». На лестнице образовался кипучий затор.
Юноша, искоса поглядывая на Палагу, удивлялся: её розовое кукольное лицо было, как всегда, покорно спокойно, глаза красиво прикрыты ласковыми тенями ресниц; она жевала лепёшку не торопясь и не открывая
рта, и красные губы её жили, как лепестки цветка под тихим ветром.
…В монастыре появилась новая клирошанка, — высокая, тонкая, как берёзка, она напоминала своим покорным взглядом Палагу, — глаза её однажды остановились на лице
юноши и сразу поработили его.
Рот её — маленький и яркий — тоже напоминал Палагу, а когда она высоким светлым голосом пела: «Господи помилуй…» — Матвею казалось, что это она для него просит милости, он вспоминал мать свою, которая, жалеючи всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может быть, умерла уже, истощённая молитвой.
Когда отец несчастного
юноши, попавшего в сети соблазнительницы, появился на сцене в гороховом фраке и взъерошенном белом парике, раскрыл криво
рот и, сам заранее смущаясь, выпустил унылое басовое тремоло, они чуть оба не прыснули…
Рыжий опять начал говорить о чем-то в ухо бакенбардисту, тот слушал его и скептически растягивал
рот, а
юноша итальянец говорил, искоса поглядывая в сторону русских...
Шуршат и плещут волны. Синие струйки дыма плавают над головами людей, как нимбы.
Юноша встал на ноги и тихо поет, держа сигару в углу
рта. Он прислонился плечом к серому боку камня, скрестил руки на груди и смотрит в даль моря большими главами мечтателя.
— Не всякий может, — сказал он внушительно; и, расставив длинные ноги и раскрыв от удовольствия
рот, критически уставился на Сашу. И с легким опасением заметил, что тот немного побледнел и как-то медленно переложил револьвер из левой руки в правую: точно лип к руке холодный и тяжелый, сверкнувший под солнцем браунинг. «Волнуется
юноша, — думает, что в Телепнева стреляет. Но руку держит хорошо».
Элиав хотел что-то сказать. Но царица притянула его к себе и прильнула к его
рту своими жаркими губами и языком. Это продолжалось мучительно долго. Потом, внезапно оторвав
юношу от себя, она сказала коротко и повелительно...
В нашей
роте было всего два офицера: ротный командир — капитан Заикин и субалтерн-офицер — прапорщик Стебельков. Ротный был человек средних лет, толстенький и добрый; Стебельков —
юноша, только что выпущенный из училища. Жили они дружно; капитан приголубил прапорщика, поил и кормил его, а во время дождей даже прикрывал под своим единственным гуттаперчевым плащом. Когда роздали палатки, наши офицеры поместились вместе, а так как офицерские палатки были просторны, то капитан решил поселить с собою и меня.
Яркий свет костра снова освещал пещеру. У самого огня лежал юный путник, спасенный Керимом.
Юноша все еще не пришел в чувство. Высокая белая папаха с атласным малиновым верхом была низко надвинута на лоб… Тонкий прямой нос с горбинкой, полураскрытый алый
рот с жемчужной подковкой зубов. Длинные ресницы, черные, сросшиеся на переносице брови подчеркивали белизну кожи. Лицо казалось воплощением строгой юношеской красоты.
В голове
юноши мелькнула жуткая мысль, что если даже донесение Милицы уже сделано, если она и успела благополучно добраться до их
роты, то донесение это теперь теряло все свое значение и ценность.
Вдруг какая-то сила, казалось, подхватила и понесла
юношу, сила, которой он не мог уже противиться никоим образом. Он бежал вместе с
ротой, бежал со штыком наперевес захваченной им из окопа винтовки и кричал вместе с другими до хрипоты «ура», заглушаемое непрерывной пальбой с неприятельской батареи.
— Скажи, голубчик, как пройти к капитану третьей
роты Любавину? — обратился к нему
юноша.
— Ну, a теперь отдохнули, так и дальше ползем, — с наполненным шоколадом
ртом скомандовал
юноша.
Четвертое лицо за столом был
юноша лет шестнадцати, худой, зеленый, с по моде прилизанными на английский пробор волосами, с быстрыми маленькими глазками и таким же тонким
ртом, как и y старшей сестры.
Архиерей долгим проницательным взором обвел стройного красивого
юношу, казалось, созданного для счастья, любви и беззаботной жизни шумной молодости, и кротко улыбнулся углом
рта.
Все симпатии были на стороне так безвременно погибшего
юноши, и хор светских кумушек, имея во главе своей родственниц застрелившегося графа, с пеной у
рта обвинял в этой смерти баронессу.
Корнет наш говорил решительно, самонадеянно, без апелляции, все более и более горячился, до пены во
рту. Да и слова его были только пена, снятая с разных теорий, тогда предпочтительно любимых
юношами, и особенно с теорий одного модного сочинения, делавшего между ними фурор.
Сидевший был брюнет: волнистые волосы густою шапкой покрывали его красиво и правильно сложенную голову и оттеняли большой белый лоб, темные глаза, цвета, неподдающегося точному определению, или, лучше сказать, меняющие свой цвет по состоянию души их обладателя, смело и прямо глядели из-под как бы нарисованных густых бровей и их почти надменный блеск отчасти смягчался длинными ресницами; правильный орлиный нос с узкими, но по временам раздувающимися ноздрями, и алые губы с резко заканчивающимися линиями
рта придавали лицу этого
юноши какое-то властное, далеко не юношеское выражение.