Неточные совпадения
Чичиков открыл рот, еще не зная сам, как благодарить, как вдруг Манилов вынул из-под шубы
бумагу, свернутую в трубочку и связанную
розовою ленточкой, и подал очень ловко двумя пальцами.
— Тут все мое богатство… Все мои права, — с уверенной улыбкой повторил несколько раз старик, дрожавшими руками развязывая
розовую ленточку. — У меня все отняли… ограбили… Но права остались, и я получу все обратно… Да. Это верно… Вы только посмотрите на
бумаги… ясно, как день. Конечно, я очень давно жду, но что же делать.
— Вот здесь все
бумаги… — надтреснутым голосом проговорил сумасшедший, подавая Привалову целую пачку каких-то засаленных
бумаг, сложенных самым тщательным образом и даже перевязанных
розовой ленточкой.
Даша положила на стол небольшой квадратный предмет, завернутый аккуратно в белую
бумагу и тщательно перевязанный
розовой ленточкой.
…Украшая стропила чердака узорами из
розовой чайной
бумаги, листиками свинца, листьями деревьев и всякой всячиной, я распевал на церковные мотивы все, что приходило в голову, как это делают калмыки в дороге...
Сами же девицы смастерили веер из тонкой японской
бумаги с рисунками, на бамбуковых палочках, и зонтик из тонкого
розового шелка на бамбуковой же ручке.
Домна Пантелевна. Да что ж это за парад такой? На тонкой
бумаге, связано
розовой ленточкой!
— Но каких мне
бумаг купить на эти деньги, решительно недоумеваю, — проговорила она, кусая свои
розовые губки.
— Знаю, как написать, — отвечал Хозаров и, расставшись с хозяйкою, тотчас же принялся сочинять послание, на изложение которого героем моим был употреблен добросовестный труд. Три листа почтовой
бумаги были перемараны, и, наконец, уже четвертый,
розовый и надушенный, удостоился остаться беловым. Письмо было написано с большим чувством и прекрасным языком.
Не придумав ничего, я отправился вниз к жене. Она стояла у себя в комнате всё в том же
розовом капоте и в той же позе, как бы загораживая от меня свои
бумаги. Лицо ее выражало недоумение и насмешку. Видно было, что она, узнав о моем приезде, приготовилась не плакать, не просить и не защищать себя, как вчера, а смеяться надо мною, отвечать мне презрением и поступать решительно. Лицо ее говорило: если так, то прощайте.
Приподнялась, села на постели и закачалась, обняв колена руками, думая о чем-то. Юноша печально осматривал комнату — всё в ней было знакомо и всё не нравилось ему: стены, оклеенные
розовыми обоями, белый глянцевый потолок, с трещинами по
бумаге, стол с зеркалом, умывальник, старый пузатый комод, самодовольно выпятившийся против кровати, и ошарпанная, закоптевшая печь в углу. Сумрак этой комнаты всегда — днем и ночью — был одинаково душен.
Азагаров заиграл, и перед его глазами закружились белые, голубые и
розовые платьица, короткие юбочки, из-под которых быстро мелькали белые кружевные панталончики, русые и черные головки в шапочках из папиросной
бумаги. Играя, он машинально прислушивался к равномерному шарканью множества ног под такт его музыки, как вдруг необычайное волнение, пробежавшее по всей зале, заставило его повернуть голову ко входным дверям.
— И не говори!.. Оборони тебя Господи, если кому проговориться смеешь, — строго сказал Патап Максимыч, оборотясь лицом к Алексею. — Это тебе на разживу, — прибавил он, подавая пачку ассигнаций, завернутую в
розовую чайную
бумагу. — Не злом провожаю… Господь велел добром за зло платить… Получай!
Перед его уроками Женя раскладывала на кафедре красивые ручки из слоновой кости, обертывала куски мела разноцветной
бумагой с голубыми и
розовыми бантами и всегда отвечала немецкий урок на двенадцать баллов.
Грохольский,
розовый, возбужденный, двигая всеми членами, выложил пред Бугровым кучу пачек,
бумаг, пакетов. Куча была большая, разноцветная, пестрая. В жизнь свою никогда не видал Бугров такой кучи! Он растопырил свои жирные пальцы и, не глядя на Грохольского, принялся перебирать пачки кредиток и бланки…
В руке Глафиры был бокал с
розовым шампанским, а в руке ее мужа — сложенный лист
бумаги, подавая который, Бодростин улыбался.
После взаимных приветствий, между разговором, Воронцов объявил Разумовскому истинную причину своего приезда; последний потребовал проект указа, пробежал его глазами, встал тихо с своих кресел, медленно подошел к комоду, на котором стоял ларец черного дерева, окованный серебром и выложенный перламутром, отыскал в комоде ключ, отпер им ларец и из потаенного ящика вынул
бумаги, обвитые в
розовый атлас, развернул их, атлас спрятал обратно в ящик, а
бумаги начал читать с благоговейным вниманием.
— Ну вот, теперь ты
порозовела, а то была бела как
бумага, — трепля меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня пристально, добавила: — Можешь написать матери, что мы тобой очень довольны!
В то время как на уроках других учителей на кафедре красовались красиво обернутые протечной
бумагой мелки с красными, голубыми и
розовыми бантиками, — на уроке Церни лежал небрежно брошенный обломок или, вернее, обгрызок мелка, едва умещавшийся в руках. В чернильнице постоянно плавали мухи, а перо клалось умышленно такое, что им едва-едва можно было расписаться в классном журнале.
Заперлись они в спальне матери. Сели обе на край постели, вытряхнули из пакета все ценные
бумаги. Много их выпало разных форматов и цвета:
розовый, зеленый, голубой, желтоватый колер ободков заиграл у нее в глазах, и тогда первая ее мысль была...