Неточные совпадения
В «отдыхальне» подали чай,
на который просили обратить особенное внимание. Это толченый чай самого высокого сорта: он
родился на одной горе, о которой подробно говорит Кемпфер. Часть этого чая идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком — и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до
небес.
Влияние Витберга поколебало меня. Но реальная натура моя взяла все-таки верх. Мне не суждено было подниматься
на третье
небо, я
родился совершенно земным человеком. От моих рук не вертятся столы, и от моего взгляда не качаются кольца. Дневной свет мысли мне роднее лунного освещения фантазии.
Да и довольно. Когда я дойду до этих строк, то, наверно, уж взойдет солнце и «зазвучит
на небе», и польется громадная, неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря
на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не
родиться, то наверно не принял бы существования
на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
Дымки эти, мелькая то там, то здесь,
рождались по горам,
на батареях неприятельских, и в городе, и высоко
на небе.
Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим пли должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети
родятся, для чего звезды
на небе… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава.
— Не правда ли я очень безобразен! — воскликнул Вадим. Она пустила его руку. — Да, — продолжал он. — Я это знаю сам. —
Небо не хотело, чтоб меня кто-нибудь любил
на свете, потому что оно создало меня для ненависти; — завтра ты всё узнаешь: —
на что мне беречь тебя? — О, если б… не укоряй за долгое молчанье. — Быть может настанет время и ты подумаешь: зачем этот человек не
родился немым, слепым и глухим, — если он мог
родиться кривобоким и горбатым?..
Я был в восхищении от старого чабана и его жизненной морали, я был в восхищении и от свежего предрассветного ветерка, веявшего прямо нам в грудь, и оттого, что
небо очистилось от туч, скоро
на ясное
небо выйдет солнце и
родится блестящий красавец-день…
Уже
на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошел прочь, лег в постель и скоро заснул как убитый, самым крепким сном.
Его рассказ, то буйный, то печальный,
Я вздумал перенесть
на север дальный:
Пусть будет странен в нашем он краю,
Как слышал, так его передаю!
Я не хочу, незнаемый толпою,
Чтобы как тайна он погиб со мною;
Пускай ему не внемлют, до конца
Я доскажу! Кто с гордою душою
Родился, тот не требует венца;
Любовь и песни — вот вся жизнь певца;
Без них она пуста, бедна, уныла,
Как
небеса без туч и без светила!..
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли
на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства
рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила
небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
А между тем разве он не видит, что и он
родился, как другие, — с ясными, открытыми очами, в которых отражались земля и
небо, и с чистым сердцем, готовым раскрыться
на все прекрасное в мире? И если теперь он желает скрыть под землею свою мрачную и позорную фигуру, то в этом вина не его… А чья же? Этого он не знает… Но он знает одно, что в сердце его истощилось терпение.
На краю площадки, за перилами, где железные листы были покрыты белым птичьим пометом, ходили и ворковали голуби, и их нежный любовный говор был громче и слышнее всех тех разрозненных, надоедливых звуков, что
рождались землей и ползали по ней, бессильные подняться к
небу.
Святость не в лесах, не
на небе, не
на земле, не в священных реках. Очисти себя, и ты увидишь его. Преврати твое тело в храм, откинь дурные мысли и созерцай бога внутренним оком. Когда мы познаем его, мы познаем себя. Без личного опыта одно писание не уничтожит наших страхов, — так же как темнота не разгоняется написанным огнем. Какая бы ни была твоя вера и твои молитвы, пока в тебе нет правды, ты не постигнешь пути блага. Тот, кто познает истину, тот
родится снова.
С пылающими щеками и горящими глазами стала я доказывать деду, что не виновата,
родившись такой, не виновата, что судьбе угодно было сделать меня, лезгинскую девочку, уруской. Дедушка положил бронзовую от загара руку мне
на плечо и произнес с неизъяснимо трогательным выражением, устремив сверкающий взор в
небо...
Родившись в Италии, он помнил еще, будто изгнанник
на бедную землю из другого, лучшего мира; он помнил с сердечным содроганием роскошь полуденной природы, тамошнего
неба, тамошних апельсинных и кипарисовых рощей, и ему казалось, что от Антона веет
на него теплый, благоуханный воздух той благословенной страны.
«
На святой Руси, нашей матушке,
Не найти, не сыскать такой красавицы:
Ходит плавно — будто лебедушка;
Смотрит сладко — как голубушка;
Молвит слово — соловей поет;
Горят щеки ее румяные,
Как заря
на небе божием;
Косы русые, золотистые,
В ленты яркие заплетенные,
По плечам бегут, извиваются,
С грудью белою цалуются.
Во семье
родилась она купеческой,
Прозывается Алёной Дмитревной...