Неточные совпадения
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что
тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты,
рожа!
А Петр-то Иванович уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика-с, трактирщика Власа: у него жена три недели назад
тому родила, и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир.
Конечно, если он ученику сделает такую
рожу,
то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет.
Когда она
родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в
ту же ночь и в
том же доме в Петербурге дочь придворного повара.
И ей пришла мысль о
том, как несправедливо сказано, что проклятие наложено на женщину, чтобы в муках
родить чада.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел
тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была
родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на
то, что недавно поднялась от родов (она
родила девочку в конце зимы), несмотря на
то, что у ней было много своего горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
Чичиков заглянул из-под низа ему в
рожу, желая знать, что там делается, и сказал: «Хорош! а еще воображает, что красавец!» Надобно сказать, что Павел Иванович был сурьезно уверен в
том, что Петрушка влюблен в красоту свою, тогда как последний временами позабывал, есть ли у него даже вовсе
рожа.
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда
то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К
тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж
рождает сплин.
Меж ими всё
рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду, —
Всё подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между
темОтрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.
Пошли приветы, поздравленья:
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло,
то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе
родили жалость:
Он молча поклонился ей;
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль, иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.
Иногда плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда многие потребности, возбуждающиеся в свежем, здоровом, крепком юноше, — все это, соединившись,
рождало в них
ту предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати,
Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне
того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
—
Родя, милый мой, первенец ты мой, — говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже
тем, что был с нами, а как я похоронила отца, —
то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали.
— Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если
Родя вас действительно оскорбил,
то он должен и будет просить у вас извинения.
—
Родя,
Родя! Да ведь это все
то же самое, что и вчера, — горестно воскликнула Пульхерия Александровна, — и почему ты все подлецом себя называешь, не могу я этого выносить! И вчера
то же самое…
— Прощай,
Родя,
то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай» сказала!..
Видишь,
Родя, чтобы сделать в свете карьеру, достаточно, по-моему, всегда сезон наблюдать; если в январе спаржи не потребуешь,
то несколько целковых в кошельке сохранишь;
то же в отношении и к сей покупке.
— Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так, как никогда не сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала. Вскакивал ни с
того ни с сего.
То сердитый, а
то вдруг
рожа как сладчайший леденец отчего-то сделается. Краснел даже; особенно когда тебя пригласили обедать, ты ужасно покраснел.
Ну да, одним словом,
Родя… дело в
том…
Статью эту она читала беспрерывно, читала иногда даже вслух, чуть не спала вместе с нею, а все-таки, где именно находится теперь
Родя, почти не расспрашивала, несмотря даже на
то, что с нею, видимо, избегали об этом разговаривать, — что уже одно могло возбудить ее мнительность.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на
то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их
Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в
тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Не стану теперь описывать, что было в
тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что
Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
Я понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в
рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да
тем бы и покончил.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста,
Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж
тем только счастлива, что тебя вижу,
Родя…
—
То есть не
то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам,
то сказал: «Как жаль!» Я и заключил…
то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь,
Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
Чтобы доставить ей приятную минуту, Разумихин сообщил ей, между прочим, факт о студенте и дряхлом его отце и о
том, что
Родя был обожжен и даже хворал, спасши от смерти, прошлого года, двух малюток.
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и капиталов мало; там поселиться в
том самом городе, где будет
Родя, и… всем вместе начать новую жизнь.
Она говорит, что лучше будет,
то есть не
то что лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и
Родя тоже нарочно пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились…
Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела разговор, что невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о
том, где именно находится теперь
Родя; когда же ответы поневоле должны были выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время.
Она, например, даже не жаловалась на
то, что от него нет писем, тогда как прежде, живя в своем городке, только и жила одною надеждой и одним ожиданием получить поскорее письмо от возлюбленного
Роди.
Заметь себе,
Родя, из ихней конторы уж второй раз приходят; только прежде не этот приходил, а другой, и мы с
тем объяснялись.
И что это она пишет мне: «Люби Дуню,
Родя, а она тебя больше себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за
то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул
тот, —
Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же доме, от
тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и
Родя с вами… Да куда ж ты,
Родя?
—
Родя, — сказала она, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем… А ты бы,
Родя, пошел погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее… А
то мы тебя утомили, боюсь я…
Если б паче всякого чаяния матушка
родила дочь,
то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело
тем бы и кончилось.
— Я ему, этой пучеглазой скотине — как его? — пьяная
рожа! «Как же вы, говорю, объявили свободу собраний, а — расстреливаете?» А он, сукин сын, зубы скалит: «Это, говорит, для
того и объявлено, чтоб удобно расстреливать!» Понимаешь? Стратонов, вот как его зовут. Жена у него — морда, корова, — грудища — вот!
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей
родить стыдятся, а все-таки
родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду
родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты.
Родить — нужно, а
то будут все одни и
те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает
родить только монашенкам и гимназисткам.
— Вовсе не каждая женщина для
того, чтоб детей
родить, — обиженно кричала Алина. — Самые уродливые и самые красивые не должны делать это.
Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и нешуточному; не томили его над книгами, которые
рождают в голове
тьму вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть
рождает бодрость и веселость, образует
ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву с ней.
Нет, Бог с ним, с морем! Самая тишина и неподвижность его не
рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы человек все видит
ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
Мы взроем вам землю, украсим ее, спустимся в ее бездны, переплывем моря, пересчитаем звезды, — а вы,
рождая нас, берегите, как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду, человечности, добру и
той любви, какую Творец вложил в ваши сердца, — и мы твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где все совершенно, где — вечная красота!
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик,
то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой
рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
— Вы — распрекрасная девица, Наталья Фаддеевна, — сказал Егорка нежно, — словно — барышня! Я бы — не
то что в щелку дал вам посмотреть, руку и сердце предложил бы — только…
рожу бы вам другую!..
— Нет, нет, постой, ангел, не улетай! — остановил он Марфеньку, когда
та направилась было к двери, — не надо от итальянца, не в коня корм! не проймет, не почувствую: что мадера от итальянца, что вода — все одно! Она десять рублей стоит: не к
роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина — в два с полтиной медью!
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на
том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся
рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
— Бабы тверже, — смеясь, сказала другая низенькая арестантка, — только вот одна
рожать вздумала. Вот заливается, — сказала она, указывая на соседний вагон, из которого слышались всё
те же стоны.
— Может быть, и нужно укладывать камнями выемки, но грустно смотреть на эту лишенную растительности землю, которая бы могла
родить хлеб, траву, кусты, деревья, как
те, которые виднеются вверху выемки.