Неточные совпадения
«Не сами… по
родителямМы так-то…» —
братья Губины
Сказали наконец.
И прочие поддакнули:
«Не сами, по
родителям!»
А поп сказал: — Аминь!
Простите, православные!
Не в осужденье ближнего,
А по желанью вашему
Я правду вам сказал.
Таков почет священнику
В крестьянстве. А помещики…
— Ну,
брат, не ври, меня не проведешь, боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину половину пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
Сын Дубровского воспитывался в Петербурге, дочь Кирила Петровича росла в глазах
родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: «Слушай,
брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол».
— Этим образом благословил меня пред своей кончиной наш
родитель, поручая мне и покойному
брату Петру печься об вас и быть вашим отцом в замену его… если б покойный
родитель наш знал ваше поведение против старшего
брата…
Она окончила воспитание моего отца и его
братьев; после смерти их
родителей она заведовала их именьем до совершеннолетия, она отправила их в гвардию на службу, она выдала замуж их сестер.
— Ну, mon cher frère, [дорогой
брат (фр.).] — заметил мой отец своим изученно бесстрастным голосом, — хорошо и вы исполнили последнюю волю
родителя. Лучше было бы забыть эти тяжелые напоминовения для вас, да и для нас.
Считаю, впрочем, не лишним оговориться. Болтать по-французски и по-немецки я выучился довольно рано, около старших
братьев и сестер, и, помнится, гувернантки, в дни именин и рождений
родителей, заставляли меня говорить поздравительные стихи; одни из этих стихов и теперь сохранились в моей памяти. Вот они...
У меня всегда была мучительная нелюбовь к сходству лиц, к сходству детей и
родителей,
братьев и сестер.
Надлом в нашу семью внесли отношения между моими
родителями и семьей моего
брата, который был на пятнадцать лет старше меня.
Мне было, вероятно, лет семь, когда однажды
родители взяли ложу в театре, и мать велела одеть меня получше. Я не знал, в чем дело, и видел только, что старший
брат очень сердит за то, что берут не его, а меня.
В этот период мой старший
брат, большой лакомка, добрался как-то в отсутствие
родителей до гомеопатической аптечки и съел сразу весь запас мышьяку в пилюлях.
Родители куда-то уехали,
братья, должно быть, спали, нянька ушла на кухню, и я остался с одним только лакеем, носившим неблагозвучное прозвище Гандыло.
— Барышни… ох, задохлась! Да ведь это женихов отец… Два брата-то наезжали на той неделе, так ихний
родитель. Сам себя обозначил.
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот
родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни
брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль, да за два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная, говорит, не дрянь. Еще
родителю за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе
брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.
С покрова парчового на гробе
родителя, ночью,
брат кисти литые, золотые, обрезал: «Они, дескать, эвона каких денег стоят».
Марья Дмитриевна (в девицах Пестова) еще в детстве лишилась
родителей, провела несколько лет в Москве, в институте, и, вернувшись оттуда, жила в пятидесяти верстах от О…, в родовом своем селе Покровском, с теткой да с старшим
братом.
— На том свете не будет ни
родителей, ни детей, — объяснял Конон. — Глеб тебе такой же духовный
брат, как и я… Не мы с тобой дали ему душу.
— Это вы касательно Макара,
родитель? Нет, это вы напрасно, потому как у
брата Макара, напримерно, своя часть, а у меня своя… Ничего, живем, ногой за ногу не задеваем.
— В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка.
Родители рады! Понимаешь, как ему надо было, чтоб жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка — много денег! Мы,
брат Ваня, с тобой никогда так не женимся… Только чего я себе во всю жизнь не прощу, — вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, — это — что он оплел меня, две недели назад… подлец!
— Чти
родителей, потому что без них вашему
брату деваться некуда, даром что ты востер. Вот из ученья выйдешь — кто тебе на прожиток даст? Жениться захочешь — кто невесту припасет? — всё
родители! — Так ты и утром и вечером за них бога моли: спаси, мол, господи, папыньку, мамыньку, сродственников! Всех, сударь, чти!
—
Родителей лишилась? — повторила она. — Это — ничего! Отец у меня такой грубый,
брат тоже. И — пьяница. Старшая сестра — несчастная… Вышла замуж за человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный. Маму — жалко! Она у меня простая, как вы. Маленькая такая, точно мышка, так же быстро бегает и всех боится. Иногда — так хочется видеть ее…
А дяденька сколько раз их об этом просили, как
брат, почитая память покойной ихней сестры, однако
родитель не согласились ихней просьбы уважить, потому что именно хотели они меня своею рукой загубить, да и дяденьке Павлу Иванычу прямо так и сказали, что, мол, я ее из своих рук до смерти доведу…
— А я, сударь, от
родителей, в Москве, еще маленька осталась, ну,
братья тоже были, торговлю имели; думали-думали, куда со мной деваться, и решили в скиты свезти. Конечно, они тут свои расчеты держали, чтобы меня как ни на есть от наследства оттереть, ну, да по крайности хоть душе моей добро сделали — и на том спасибо!
Мальчик без штанов. Дались тебе эти
родители! «Добрая матушка», «почтеннейший батюшка» — к чему ты эту канитель завел! У нас,
брат, дядя Кузьма намеднись отца на кобеля променял! Вот так раз!
При теперешних социалистических происках может случиться, что я прикажу вам стрелять в ваших собственных родственников,
братьев, даже
родителей — от чего боже сохрани — и тогда вы обязаны беспрекословно исполнять мои приказы».
Когда откроются глаза на этот ужасный, совершаемый над людьми, обман, то удивляешься на то, как могут проповедники религии христианства, нравственности, воспитатели юношества, просто добрые, разумные
родители, которые всегда есть в каждом обществе, проповедовать какое бы то ни было учение нравственности среди общества, в котором открыто признается всеми церквами и правительствами, что истязания и убийства составляют необходимое условие жизни всех людей, и что среди всех людей всегда должны находиться особенные люди, готовые убить
братьев, и что каждый из нас может быть таким же?
Ожидать добровольного согласия
родителей и взрослых
братьев на законный брак не было никакой надежды, потому что невесте надобно было сделаться христианкой.
— Как же вы, милостивый государь, осмелились в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой человек, и безнравственно совращать бедную девушку, у которой ни
родителей, ни защитников, ни состояния… Вот нынешний век! Оттого что всему учат вашего
брата — грамматике, арифметике, а морали не учат… Ославить девушку, лишить доброго имени…
— Ничего, ничего,
брат… — продолжал о. Христофор. — Бога призывай… Ломоносов так же вот с рыбарями ехал, однако из него вышел человек на всю Европу. Умственность, воспринимаемая с верой, дает плоды, богу угодные. Как сказано в молитве? Создателю во славу,
родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу… Так-то.
— Мы шпитонцы; из ошпитательного дома… бог его знает, кто у меня
родитель — може, граф, може, князь, а може, и наш
брат Исакий!
— Какая у нас в деревне любовь? — ответил Степан и усмехнулся. — Собственно, сударыня, ежели вам угодно знать, я женат во второй раз. Я сам не куриловский, а из Залегоща, а в Куриловку меня потом в зятья взяли. Значит,
родитель не пожелал делить нас промежду себе — нас всех пять
братьев, я поклонился и был таков, пошел в чужую деревню, в зятья. А первая моя жена померла в молодых летах.
— Послушай, маленькая польза, — говорил он суетливо, каждую минуту закуривая; там, где он стоял, было всегда насорено, так как на одну папиросу он тратил десятки спичек. — Послушай, жизнь у меня теперь подлейшая. Главное, всякий прапорщик может кричать: «Ты кондуктор! ты!» Понаслушался я,
брат, в вагонах всякой всячины и, знаешь, понял: скверная жизнь! Погубила меня мать! Мне в вагоне один доктор сказал: если
родители развратные, то дети у них выходят пьяницы или преступники. Вот оно что!
— Д-да! В наше,
брат, время, — продолжал генерал, обращаясь сразу к старику и ко мне, — все это делалось по-иному… Что?.. А?.. После церкви — на колени перед
родителями… Потом — дым коромыслом… Поздравления, звон бокалов… Молодежь… веселье.
— Странное явление: я уже два месяца не имею известий от моего Франца. Положим, и вся ваша
братия, студенты — ведь вы почти уже студент! — неохотно пишут
родителям, но сегодня вдруг получаю обратно денежный перевод. Придется, пожалуй, самому отвезти, а? — Он неестественно засмеялся и закашлялся. И, откашлявшись, с хрипотою в голосе уже серьезно прошептал: — Да, все силы революции разбиты.
После первых восторгов и поздравлений новые
родители мои начали устраивать благополучие наше назначением для соединения судьбин наших в одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе не можно, как пока утвердится раздел мой с
братьями. Нечего было делать, отложили.
Надобно вам сказать, что новая моя родительница была из настоящей дворянской фамилии, но бедной и очень многочисленной. Новый
родитель мой женился на ней для поддержания своей амбиции, что у меня-де жена дворянка и много родных, все благородные. Тетушек и дядюшек было несметное множество, а о
братьях и сестрах с племянничеством в разных степенях и говорить нечего. Оттого-то столько набралось званых по необходимости.
По приказанию
родителей я, разлинеяв бумагу, написал к Петруее сам:"Знаешь ли,
брат, что?
Брат Павлусь приказал тебе долго жить". Маменька прослушали и, сказав, что очень жалко написано, прослезилися порядочно. В ответ мне Петрусь пространно описывал — и все высоким штилем — все отличные качества покойного и в заключение, утешая себя и меня, прибавил:"Теперь нам, когда батенька и маменька помрут, не между шестью, а только между пятью
братьями — если еще который не умрет — должно будет разделяться имением".
За меня стоял новый
родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами как спутал
братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это место вот-вот досталось бы мне, как
брат Петрусь, быв, как я всегда говорил о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового
родителя, упрекает его, что он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на своей дочери, забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Слезши с звоницы,
брат Павлусь явился взору
родителей моих — и радостный крик их остановил глаголание дьяка.
Салай Салтаныч.
Родитель деньги оставил: один торговал, другой торговал — наживал, третий мотал.
Братья подумал, подумал, поговорил промежду себя, посоветовал, зарядил ружье, убил его, как собака. Больше не стоит.
— Как, друг сердечный, не надорвать! — возразил Сергеич. — Недаром поговорка идет: «Враг захотел —
братья в раздел!» Хотели, значит, миллионы нажить, а стали по миру ходить… Помню я суды-то ваши с
родителем перед барином, как еще смелости вашей хватило идти до него по экому делу?
Детей жандармского полковника, тоже двух
братьев, привел солдат-жандарм и почему-то очутился тут же в зале между
родителями.
Этим он обязан слепой любви
родителей к его меньшему
брату.
Смерть
родителей и честное предание их тела земли не доставили Степану Степановичу столько беспокойств и сердечных мук, как приезд
брата; он вообще не отличался храбростью,
брата же он особенно боялся.
— Эх вы, людие! Экий вы дикий народ! Нехорошо,
брат, Николай. Невнимателен ты к
родителю! Вот, — по вине твоей помирает он без покаяния, видишь, а?
Новый посадник, следуя древнему обыкновению, должен был угостить народ: Марфа приготовила великолепное пиршество, и граждане еще дерзнули веселиться! Еще дух братства оживил сердца! Они веселились на могилах, ибо каждый из них уже оплакал
родителя, сына или
брата, убитых на Шелоне и во время осады кровопролитной. Сие минутное счастливое забвение было последним благодеянием судьбы для новогородцев.
Мешают несколько
родители нашему
брату, надо бы прямо из земли родиться, она умнее отцов-матерей.
Гаврила Пантелеич. Не напрасно! Погляди на себя хорошенько, то ли ты делаешь-то? Ты, может, думаешь, что родители-то — звери, что они к детям все с сердцем да с грозой; так нет,
брат, и тоскуют по вас иногда, бывает, что и до слез… (Утирает глаза и, махнув рукой, идет к двери).
Митя Кулдаров, возбужденный, взъерошенный, влетел в квартиру своих
родителей и быстро заходил по всем комнатам.
Родители уже ложились спать. Сестра лежала в постели и дочитывала последнюю страничку романа. Братья-гимназисты спали.