Неточные совпадения
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу,
над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы,
ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
В высокой густой
ржи виднелись кой-где на выжатой полосе согнутая спина жницы, взмах колосьев, когда она перекладывала их между пальцев, женщина в тени, нагнувшаяся
над люлькой, и разбросанные снопы по усеянному васильками жнивью.
Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь
над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во
ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых ее волнах.
— Сыро в поле, — заключил Обломов, — темно; туман, как опрокинутое море, висит
над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора домой.
Свежесть утра веяла
над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади
заржали; крик гусей и торговок понесся снова по всему табору — и страшные толки про красную свитку,наведшие такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.
Нередко в самый разгар купанья, когда мы беспечно ныряли в речушке, около «исправницкой купальни»,
над обрезом горы, из высокой
ржи показывалась вдруг синяя фуражка, и ковыляющая фигурка Дидонуса быстро спускалась по тропинке.
Солнце склонялось к закату, а наша «тройка» все еще устало месила пыль по проселкам, окруженная зноем и оводами. Казалось, мы толчемся на одном месте. Некованые копыта мягко шлепали по земле; темнело, где-нибудь на дальнем болоте гудел «бугай», в придорожной
ржи сонно ударял перепел, и нетопыри пролетали
над головами, внезапно появляясь и исчезая в сумерках.
Вот тут, под окном, коренастый лопух лезет из густой травы,
над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, богородицыны слезки еще выше выкидывают свои розовые кудри; а там, дальше, в полях, лоснится
рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле.
Немец то бежит полем, то присядет в
рожь, так что его совсем там не видно, то
над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть,
рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти
ржи замелькали
над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Далее на стене, противуположной алькову,
над огромной рабочей конторкой, заваленной приходо-расходными книгами, счетами, мешочками с образцами семян
ржи, ячменя, овса, планами на земли, фасадами на постройки, висел отлично гравированный портрет как бы рыцаря в шапочке и в мантии, из-под которой виднелись стальные латы, а внизу под портретом подпись: «Eques a victoria» [«Всадник-победитель» (лат.).], под которою, вероятно, рукою уж самого хозяина было прибавлено: «Фердинанд герцог Брауншвейг-Люнебургский, великий мастер всех соединенных лож».
Семен Афанасьевич вздохнул и оглянулся… Да, поле, дорога, березки, и стая ворон кружится
над колеблющейся
рожью. Должно быть, во
ржи они заметили умирающего зайца или подстреленную птицу…
— Жни? — машинально повторила девушка и беспомощно оглянулась кругом. У дороги опять шептала
рожь, и томительная печаль, нависшая
над всем этим пейзажем, казалось, получала свой особенный смысл и значение… Эти поля видели это… Лена глубоко и тяжело вздохнула, как человек, который хочет проснуться от начинающегося кошмара.
Раскатится густая диаконская октава и рассыплется горошком где-то совсем близко, смешавшись с шелестом
ржи, между тем как высокая фистула дьячка беспокойно летает
над березами и будто мечется, и кого-то ищет, и зовет кого-то напрасно.
Сжатая
рожь, бурьян, молочай, дикая конопля — все, побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое, теперь омытое росою и обласканное солнцем, оживало, чтоб вновь зацвести.
Над дорогой с веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким «тррр» полетело к холмам. Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую монотонную музыку.
Жаворонки поднимались
над рожью и лугом.
Вдруг
над самым ухом его послышалось глупое, слабое, старческое ржание. Это
заржал пегий, не кончил и, как будто сконфузился, оборвал. Ни гость, ни хозяин не обратили внимания на это ржанье и прошли домой. Холстомер узнал в обрюзгшем старике своего любимого хозяина, бывшего блестящего богача-красавца Серпуховского.
Асклипиодот попробовал было заступиться за своего патрона, но был встречен такой отчаянной руганью, что поспешил подобру-поздорову спрятаться за широкую спину о. Андроника, Галактионовна мефистофельски хихикала в руку
над этой сценой, в окне «
ржали девисы», и друзьям ничего не оставалось, как только отступить в положении того французского короля, который из плена писал своему двору, что все потеряно, кроме чести.
Мы переглянулись с товарищем, и он уже было тронул лошадь, как вдруг на озере, на другом берегу, грянул выстрел. Взвился белый дымок, утки, скорее изумленные, чем испуганные, тяжело подымались
над водой, взмахивая серповидными крыльями, с трудом уносившими грузные тела. Орлята
заржали неистово и злорадно; по озеру, оживляя сонную поверхность, засверкали круги, и на минуту тревожная суета наполнила весь этот тихий угол.
— Ничего, матушка, ну только худенькой такой. Какое и житье-то! Ведь аспид-то наш на то и взял их, чтоб было
над кем зло изливать, человеконенавистник,
ржа, которая, на что железо, и то поедом ест. У Натоль же Михайловича, изволите знать, какой нрав, весь в маменьку, не то, что наше холопское дело, выйдешь за дверь да самого обругаешь вдвое, прости господи, ну, а они все к сердцу принимают.
Раскрашенные солнцем поля, одетые золотом
ржи, казались пустынными, горячая тишина стояла
над ними, доносился сытный запах гречихи, и всюду, с нагретой земли, напрягаясь, поднималось к небу живое.
Над капустой,
над овсом,
над рожью
Утки летели
над сжатыми полями,
над пожелтевшими лесами и
над деревнями, полными хлеба в скирдах; оттуда доносился людской говор и стук цепов, которыми молотили
рожь.
И вот вспомянул он, что у Патапа Максимыча на сорочинах Манефа на праздник звала, тотчас срядился, даром что тенятник летал и мошки
над рожью толклись, обильный улов перепелов обещая.
*
Если крепче жмут,
То сильней орешь.
Мужику одно:
Не топтали б
рожь.
А как пошла по ней
Тут рать Деникина —
В сотни верст легла
Прямо в никь она.
Над такой бедой
В стане белых
ржут.
Валят сельский скот
И под водку жрут.
Мнут крестьянских жен,
Девок лапают.
«Так и надо вам,
Сиволапые!
Ты, мужик, прохвост!
Сволочь, бестия!
Отплати-кось нам
За поместия.
Отплати за то,
Что ты вешал знать.
Эй, в кнуты их всех,
Растакую мать...
Слева
над рожью затемнел Санинский лес; я придержал Бесенка и вскоре остановился совсем.
Рожь без конца тянулась во все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом была тишина; только в синем небе звенели жаворонки. Бесенок, подняв голову и насторожив уши, стоял и внимательно вглядывался вдаль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться…
Мы поднялись по тропинке вверх.
Над обрывом высились три молодых дубка, а дальше без конца тянулась во все стороны созревавшая
рожь. Так и пахнуло в лицо теплом и простором. Внизу слабо дымилась неподвижная река.
Далеко на дороге взвилось большое облако пыли и окутало серевшие
над рожью крыши деревни. Видно было, как на горе вдруг забилась старая лозина. Ветер рванул, по
ржи побежали большие, раскатистые волны. И опять все стихло. Только слышалось мирное чириканье птичек. Вдали протяжно свистнула иволга.
Через дорогу, за канавою, засаженною лозинами, желтела зреющая
рожь. Горизонт
над рожью был свинцового цвета, серые тучи сплошь покрывали небо. Но тучи эти не грозили дождем, и от них только чувствовалось уютнее и ближе к земле. С востока слабо дул прохладный, бодрящий ветер.
Вынимаем кисеты, закуриваем трубки. За дубовыми кустами,
над желтею шею
рожью поднимается темно-синяя туча. Дует в потное лицо прохладный, бодрящий ветер, стоишь ему навстречу и жадно дышишь… Ах, хорошо!
Над рожью серели соломенные крыши деревни. Лизар встрепенулся и сильнее задергал вожжами. Мы въехали в узкую, уже потемневшую улицу, заросшую ветлами. Избы, как вообще в этих краях, были очень высокие, с окнами венцов на пятнадцать — двадцать от земли.
Был полдень, стояла огромная тишина, когда земля замолкает и только в просторном небе безмолвно поет жгучий свет. И тихо сам я шел поверху мимо нависавшей
ржи, по пояс в буйной, нетоптанной траве. На повороте мелькнула вдали полоса речки. Зелен был луг на том берегу, зелен был лес
над ним, все было зелено и тихо. И синяя речка под синим небом была как скважина в небе сквозь зеленую землю.
Вчера днем шел по тропинке среди полей и справа
над матово-зеленою
рожью увидел темно-кудрявые дубовые кусты. Пробрался по меже. Средь светлой
ржи лощина тянулась к речке темно-зеленым извилистым провалом. Чувствовалось, давно сюда не заглядывал человек.
Дорога сворачивала от перекрестка вправо, в
рожь. Кувшины на головах водоносцев закачались
над матовою желтизною
ржи. Борька смотрел на далеко растянувшуюся вереницу и радовался.
«Близ Наревы дом мой тесный.
Только месяц поднебесный
Над долиною взойдет,
Лишь полночный час пробьет —
Мы коней своих седлаем,
Темны кельи покидаем.
Поздно я пустился в путь.
Ты моя; моею будь…
Чу! совы пустынной крики.
Слышишь? Пенье, брачны лики.
Слышишь? Борзый конь
заржал.
Едем, едем, час настал».
В памяти вставали мягкие волосы
над лбом, тихий шепот средь сумрака, пахнувшего
рожью.
Ширяев прижимал к груди голову Катерины Николаевны и целовал ее лоб, где от него отходили мягкие волосы. В просвете между березами,
над пчельником, светил месяц. Березы перед месяцем казались черными, а воздух за ними — прозрачно-синим и очень глубоким. Пахло спелою
рожью.