Неточные совпадения
Не имея дара стихослагательного,
мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным
нам языком, избегая лишь подлых слов.
Я
не виню вас, и Бог мне свидетель, что я, увидев вас во время вашей болезни, от всей души
решился забыть всё, что было между
нами, и начать новую жизнь.
Чичиков, как уж
мы видели,
решился вовсе
не церемониться и потому, взявши в руки чашку с чаем и вливши туда фруктовой, повел такие речи...
И в ожидании лучшего принужден был даже заняться званием поверенного, званием, еще
не приобретшим у
нас гражданства, толкаемым со всех сторон, плохо уважаемым мелкою приказною тварью и даже самими доверителями, осужденным на пресмыканье в передних, грубости и прочее, но нужда заставила
решиться на все.
Подмигивание это значило: «Что же вы
не просите, чтобы
нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и, наконец,
решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и громко, он объяснил, что так как
мы нынче должны ехать, то желали бы, чтобы девочки вместе с
нами поехали на охоту, в линейке.
Между
нами никогда
не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы
решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему.
— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они приятно озадачены и
не решаются говорить. — Так вот в чем дело, капитан…
Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете, так и будет. Я поздравляю вас.
— Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла
решиться оставить Родю!.. И совсем, совсем
не так воображала его найти! Как он был суров, точно он
нам не рад…
— О! я
не сомневаюсь в том, что
мы решились истреблять друг друга; но почему же
не посмеяться и
не соединить utile dulci? [Полезное с приятным (лат.).] Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни.
— А? что?
не по вкусу? — перебил его Базаров. — Нет, брат!
Решился все косить — валяй и себя по ногам!.. Однако
мы довольно философствовали. «Природа навевает молчание сна», — сказал Пушкин.
Анфиса. Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать
не могу. Из любви к вам я
решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб
мы оба были счастливы, сегодня, когда стемнеет и ваши улягутся спать, что произойдет, вероятно,
не позже девятого часа, выходите в сад. В переулке, сзади вашего сада, я буду ожидать вас с коляской. Забор вашего сада, который выходит в переулок, в одном месте плох…»
—
Мы опять ту же дачу возьмем? — скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и
не решается.
— Для нее по совету доктора, — сказала тетка, указывая на Ольгу. — Петербург заметно стал действовать на нее,
мы и уехали на зиму, да вот еще
не решились, где провести ее: в Ницце или в Швейцарии.
— Он
не романтик, а поэт, артист, — сказала она. — Я начинаю верить в него. В нем много чувства, правды… Я ничего
не скрыла бы от него, если б у него у самого
не было ко мне того, что он называл страстью. Только чтоб его немного охладить, я
решаюсь на эту глупую, двойную роль… Лишь отрезвится, я сейчас ему скажу первая все — и
мы будем друзья…
Я остановил извозчика и перескочил к Тришатову. До сих пор
не понимаю, каким образом я мог так вдруг
решиться, но я вдруг поверил и вдруг
решился. Альфонсинка завопила ужасно, но
мы ее бросили, и уж
не знаю, поворотила ли она за
нами или отправилась домой, но уж я ее больше
не видал.
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, —
решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези
нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а если
не захочет ждать, то запри дверь и
не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.
Я рассчитывал, что
нас сегодня непременно прервут (недаром же билось сердце), — и тогда, может, я и
не решусь заговорить об деньгах.
Всего, без сомнения,
не решусь, уважая этого человека, передать теперь на бумаге из того, что
мы тогда переговорили; но несколько штрихов странной картины, которую я успел-таки от него выманить, я здесь приведу.
Наконец они
решились, и
мы толпой окружили их: это первые наши гости в Японии. Они с боязнью озирались вокруг и, положив руки на колени, приседали и кланялись чуть
не до земли. Двое были одеты бедно: на них была синяя верхняя кофта, с широкими рукавами, и халат, туго обтянутый вокруг поясницы и ног. Халат держался широким поясом. А еще? еще ничего; ни панталон, ничего…
Я
не знал, на что
решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и
мы отправились.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые люди и подали на палке какую-то бумагу. «Что ж это за люди?» — спросил я. «Японец, должно быть», — отвечал он. Японцы остановились саженях в трех от фрегата и что-то говорили
нам, но ближе подъехать
не решались; они пятились от высунувшихся из полупортиков пушек.
Мы махали им руками и платками, чтоб они вошли.
— Милый голубчик мама, это ужасно неостроумно с вашей стороны. А если хотите поправиться и сказать сейчас что-нибудь очень умное, то скажите, милая мама, милостивому государю вошедшему Алексею Федоровичу, что он уже тем одним доказал, что
не обладает остроумием, что
решился прийти к
нам сегодня после вчерашнего и несмотря на то, что над ним все смеются.
Спокойный вид Дерсу, уверенность, с какой он шел без опаски и
не озираясь, успокоили меня: я почувствовал, что тигр
не пойдет за
нами и
не решится сделать нападение.
— А вот какая важность, мой друг:
мы все говорим и ничего
не делаем. А ты позже
нас всех стала думать об этом, и раньше всех
решилась приняться за дело.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет,
не знаю, но это почти все равно: кто
решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие
мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «
не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
Нам закрыты обычаем пути независимой деятельности, которые
не закрыты законом. Но из этих путей, закрытых только обычаем, я могу вступить на какой хочу, если только
решусь выдержать первое противоречие обычая. Один из них слишком много ближе других для меня. Мой муж медик. Он отдает мне все время, которое у него свободно. С таким мужем мне легко попытаться,
не могу ли я сделаться медиком.
Ночуя в одной комнате с человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и одним из главных виновников его бедствия, Дубровский
не мог удержаться от искушения. Он знал о существовании сумки и
решился ею завладеть.
Мы видели, как изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением из учителей в разбойники.
Корчевская кузина иногда гостила у княгини, она любила «маленькую кузину», как любят детей, особенно несчастных, но
не знала ее. С изумлением, почти с испугом разглядела она впоследствии эту необыкновенную натуру и, порывистая во всем, тотчас
решилась поправить свое невнимание. Она просила у меня Гюго, Бальзака или вообще что-нибудь новое. «Маленькая кузина, — говорила она мне, — гениальное существо,
нам следует ее вести вперед!»
Разговора этого было совершенно достаточно для обоих. Выходя от него, я
решился не сближаться с ним. Сколько я мог заметить, впечатление, произведенное мною на губернатора, было в том же роде, как то, которое он произвел на меня, то есть
мы настолько терпеть
не могли друг друга, насколько это возможно было при таком недавнем и поверхностном знакомстве.
— Разве получаса
не достаточно, чтобы дойти от Астраковых до Поварской?
Мы бы тут болтали с тобой целый час, ну, оно как ни приятно, а я из-за этого
не решился прежде, чем было нужно, оставить умирающую женщину. Левашова, — прибавил он, — посылает вам свое приветствие, она благословила меня на успех своей умирающей рукой и дала мне на случай нужды теплую шаль.
Он как-то удачно продал, помнится, рукопись «Хевери» и потому
решился дать праздник
не только
нам, но и pour les gros bonnets, [для важных особ, для «шишек» (фр.).] то есть позвал Полевого, Максимовича и прочих.
Вечером Р. рассказала все случившееся Витбергу и мне. Витберг тотчас понял, что обратившийся в бегство и оскорбленный волокита
не оставит в покое бедную женщину, — характер Тюфяева был довольно известен всем
нам. Витберг
решился во что б то ни стало спасти ее.
Этих пределов с Ником
не было, у него сердце так же билось, как у меня, он также отчалил от угрюмого консервативного берега, стоило дружнее отпихиваться, и
мы, чуть ли
не в первый день,
решились действовать в пользу цесаревича Константина!
Мы, дети, сильно заинтересовались Федосом. Частенько бегал я через девичье крыльцо, без шапки, в одной куртке, к нему в комнату, рискуя быть наказанным. Но долго
не решался взойти. Придешь, приотворишь дверь, заглянешь и опять убежишь. Но однажды он удержал меня.
Книг
мы с собой
не брали; в контору ходить я
не решался; конюшни и каретный сарай запирались на замок, и кучер Алемпий, пользуясь полной свободой, либо благодушествовал в трактире, где его даром поили чаем, либо присутствовал в конторе при судбищах.
Между тем солнце склонялось. Бедный француз, соскучившись напрасным ожиданием в своих зарослях и видя, что никто
не идет ему на выручку,
решился вдруг на отчаянное предприятие и, выскочив из своего убежища, опять ринулся напролом к реке…
Мы подымались как раз на гору на разведки, когда среди истерических женских воплей и общего смятения француз промелькнул мимо
нас, как буря, и,
не разбирая тропинок, помчался через рощу вниз.
Любовь Андреевна. Ярославская бабушка прислала пятнадцать тысяч, чтобы купить имение на ее имя, —
нам она
не верит, — а этих денег
не хватило бы даже проценты заплатить. (Закрывает лицо руками.) Сегодня судьба моя
решается, судьба…
Чтобы
не сесть на мель, г. Л.
не решился плыть ночью, и
мы после захода солнца бросили якорь у мыса Джаоре.
«Мой муж
не приехал, нет даже письма,
И брат и отец ускакали, —
Сказала я матушке: — Еду сама!
Довольно, довольно
мы ждали!»
И как ни старалась упрашивать дочь
Старушка, я твердо
решилась;
Припомнила я ту последнюю ночь
И всё, что тогда совершилось,
И ясно сознала, что с мужем моим
Недоброе что-то творится…
Между тем он продолжал всё сидеть и всё смотрел на меня с тою же усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже облокотился на подушку и нарочно
решился тоже молчать, хотя бы
мы всё время так просидели. Я непременно почему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так прошло минут с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что, если это
не Рогожин, а только видение?
— Из упрямства! — вскричал Ганя. — Из упрямства и замуж
не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна; угодно — хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне уж очень. Как! Вы
решаетесь наконец
нас оставить, князь! — закричал он князю, увидав, что тот встает с места.
— Наплюй на него, Наташка… Это он от денег озорничать стал. Погоди, вот
мы с Тарасом обыщем золото…
Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото нашли… Вся Тайбола ума
решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих послал в Тайболу: наша, слышь, дача. Что греха у них, и
не расхлебать… До драки дело доходило.
— Ох, матушка… пропали
мы все… всякого ума
решились. Вот-вот брательники воротятся… смертынька наша… И огня засветить
не смеем, так в потемках и сидим.
Слух о моей женитьбе справедлив. 22 мая я соединен с Н. Д. Ф. — Благодарю бога за наш союз. Покамест пользуюсь деревенским воздухом и пью воды в деревне жены.
Не знаю еще, где
мы будем жить постоянно, — это
решится, когда я выздоровлю, если бог поможет.
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я еще
не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто — они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется, что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным
мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно, что возле самого города есть роща, между тем как здесь далеко ходить до тени дерева…
Следовательно,
мы решились молчать до поры до времени и нести все упреки, которых ожидали в уверенности, что никто, размысливши исключительное наше положение,
не будет винить
нас в намерении огорчить таким ходом дела.
Все это, разумеется, может случиться только тогда, когда
мы всецело
решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию людьми нашего взгляда за границею, а частию
нами самими. Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно,
не беспристрастным мнением».
Я
решился обратить особенное внимание на все разговоры Евсеича с Парашей и замечать,
не смеются ли и они над
нами, говоря
нам в глаза разные похвалы и целуя наши ручки?..
Когда
мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю
не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и
решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана.
Я
не понимаю теперь, отчего отец и мать
решились оставить
нас в Багрове.