Неточные совпадения
Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого
ребенка,
ребенок этот тотчас же
умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей
ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее
детьми.
Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они
умрут с голоду.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Всё равно, как у вас бы
умер ребенок, а вам бы говорили: а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы бы на него радовались. А он
умер,
умер,
умер…
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити
умерла, и что он
умер с нею вместе, и что у них
дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не
умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что
дети его и любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет. Ведь это ужасно!
«Мари Санина радуется, что у ней
умер ребенок…
Ну, да если предположим самое счастливое:
дети не будут больше
умирать, и я кое-как воспитаю их.
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне на руки это —
детей, дела; оставьте и семью вашу, и
детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы в моих руках; ведь дело идет к тому, чтобы
умирать с голоду. Тут уже на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он
умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
Возле нее лежал
ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не
умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена,
дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он
умрет до больницы-то…
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а
дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу,
умрет, а
дети…
Пусть видят все, весь Петербург, как милостыни просят
дети благородного отца, который всю жизнь служил верою и правдой и, можно сказать,
умер на службе.
Та не в уме и чахоточная,
умрет скоро, а
дети?
Пускай лишусь жены,
детей,
Оставлен буду целым светом,
Пускай
умру на месте этом,
И разразит меня господь…
Девятнадцати лет познакомилась с одним семинаристом, он ввел ее в кружок народников, а сам увлекся марксизмом, был арестован, сослан и
умер по дороге в ссылку, оставив ее с
ребенком.
Это оттого, что мать, родив мертвого
ребенка,
умерла.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что
детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они
умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Когда Иву было 15 лет, его воспитатель
умер, взрослые
дети лесничего уехали — кто в Америку, кто в Южный Уэльс, кто в Европу, и Ив некоторое время работал у одного фермера.
Между тем мать медленно
умирала той же болезнью, от которой угасала теперь немногими годами пережившая ее дочь. Райский понял все и решился спасти
дитя.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы
умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое
дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
Выслушайте дело: я получил письмо из Москвы; брат Саша, еще
ребенок, он, вы знаете,
умер четыре дня назад.
«Пусть завтра последний день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но все равно, я
умру, но останутся все они, а после них
дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече.
— Про это я ничего не знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова
умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был
ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда
дети бедных будут
умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст.
Впрочем, у него, видите ли,
умер ребенок, то есть, в сущности, две девочки, обе одна за другой, в скарлатине…
А между тем можно бы было представить ему прекрасные выводы: что жизнь скоропостижна, что все смертны, представить из календаря статистику, сколько
умирает от скарлатины
детей…
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням,
ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе
ребенка, и он скоро
умирал от голода.
Но повитуха, принимавшая на деревне у больной женщины, заразила Катюшу родильной горячкой, и
ребенка, мальчика, отправили в воспитательный дом, где
ребенок, как рассказывала возившая его старуха, тотчас же по приезде
умер.
Отец его, богатый помещик южных губерний,
умер, когда он был еще
ребенком.
Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того, узнать всё, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего
ребенка: правда ли, что он
умер, и как он
умер?
Ребенку было три года, когда мать ее заболела и
умерла. Бабка-скотница тяготилась внучкой, и тогда старые барышни взяли девочку к себе. Черноглазая девочка вышла необыкновенно живая и миленькая, и старые барышни утешались ею.
— Одно решите мне, одно! — сказал он мне (точно от меня теперь все и зависело), — жена,
дети! Жена
умрет, может быть, с горя, а
дети хоть и не лишатся дворянства и имения, — но
дети варнака, и навек. А память-то, память какую в сердцах их по себе оставлю!
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что
умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить
детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и
дети. Милость Божию вижу в сем к
детям моим.
Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Случилось так, что и генеральша скоро после того
умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких
детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Детей им Бог не дал, был один ребеночек, да и тот
умер.
Так и сдержал слово:
умер и все оставил сыновьям, которых всю жизнь держал при себе наравне как слуг, с их женами и
детьми, а о Грушеньке даже и не упомянул в завещании вовсе.
У этих
детей отец и мать
умерли от оспы два года назад.
Спустя немного времени один за другим начали
умирать дети. Позвали шамана. В конце второго дня камлания он указал место, где надо поставить фигурное дерево, но и это не помогло. Смерть уносила одного человека за другим. Очевидно, черт поселился в самом жилище. Оставалось последнее средство — уступить ему фанзу. Та к и сделали. Забрав все имущество, они перекочевали на реку Уленгоу.
По рассказам тазов, месяца два назад один тигр унес
ребенка от самой фанзы. Через несколько дней другой тигр напал на работавшего в поле китайца и так сильно изранил его, что он в тот же день
умер.
Отец-то у них был человек ученый, сочинитель;
умер, конечно, в бедности, но воспитание
детям успел сообщить отличное; книг тоже много оставил.
В течение целых шестидесяти лет, с самого рождения до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и
умер наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни себе, ни
детям куска насущного хлеба.
— «Она безумная; глупо вверять такому
ребенку его судьбу; пусть лучше
умрет»: с этих пунктов никак нельзя было сбить его.
Кирсанов объяснял, объяснял, наконец, растолковал ему, что именно потому-то и не забудет, а
умирает, что
ребенок.
— Друг мой, милое мое
дитя! о, не дай тебе бог никогда узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим губам чистые губы.
Умри, но не давай поцелуя без любви!
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель
умер, так она заплакала и сказала
детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..
Если роды кончатся хорошо, все пойдет на пользу; но мы не должны забывать, что по дороге может
умереть ребенок или мать, а может, и оба, и тогда — ну, тогда история с своим мормонизмом начнет новую беременность…
Сначала были деньги, я всего накупила ему в самых больших магазейнах, а тут пошло хуже да хуже, я все снесла «на крючок»; мне советовали отдать малютку в деревню; оно, точно, было бы лучше — да не могу; я посмотрю на него, посмотрю — нет, лучше вместе
умирать; хотела места искать, с
ребенком не берут.
Не вынес больше отец, с него было довольно, он
умер. Остались
дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.