Марья Михайловна постоянно грустила между чужими людьми,
рвалась на родину и, покоряясь необходимости, смирялась и молилась перед образом в русской золоченой ризе.
Неточные совпадения
— Да, молодое, славное, смелое дело. Смерть, жизнь, борьба, падение, торжество, любовь, свобода,
родина… Хорошо, хорошо. Дай Бог всякому! Это не то что сидеть по горло в болоте да стараться показывать вид, что тебе все равно, когда тебе действительно, в сущности, все равно. А там — натянуты струны, звени
на весь мир или
порвись!
Но вскоре раздается громкий голос, говорящий, подобно Юлию Цезарю: «Чего боишься? ты меня везешь!» Этот Цезарь — бесконечный дух, живущий в груди человека; в ту минуту, как отчаяние готово вступить в права свои, он встрепенулся; дух найдется в этом мире: это его
родина, та, к которой он стремился и звуками, и статуями, и песнопениями, по которой страдал, это Jenseits [потусторонний мир (нем.).], к которому он
рвался из тесной груди; еще шаг — и мир начинает возвращаться, но он не чужой уже: наука дает
на него инвеституру.
Да и как не хотеть, как не
рваться после десятимесячной школьной жизни, летом, из города, пыльного, душного и всегда чем-нибудь вонючего, в чистое, душистое поле, в тенистые леса, в прохладу, к семейству,
на родину или по крайней мере туда, где прошли детские, незабвенные года.
Знала, что Милица будет
порываться всем существом своим ехать в Белград, где находились сейчас в такой опасности все близкие её сердцу; что, все равно, всякие занятия и ученье в институте вылетит y неё из головы и, что самое лучшее будет — это доставить возможность девушке проследовать
на родину, где уже были вся её душа, все её мысли.