Неточные совпадения
Клим видел, что в ней кипит детская радость жить, и хотя эта радость казалась ему наивной, но все-таки завидно было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим
миром,
о котором Варвара тоже с наивностью, но лукавой,
рассказывала иное.
«К ней, к ней, — и там,
о, там я задаю пир на весь
мир, такой, какого еще не бывало, чтобы помнили и долго
рассказывали.
И он принялся мне
рассказывать о том, что это душа умершего ребенка. Она некоторое время скитается по земле в виде летяги и только впоследствии попадает в загробный
мир, находящийся в той стороне, где закатывается солнце.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал
о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)]
рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал
о ней молву по
миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Воодушевившись, Петр Елисеич
рассказывал о больших европейских городах,
о музеях,
о разных чудесах техники и вообще
о том, как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный
мир, и она каждый раз решала про себя, что, как только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
Я не люблю писать к вам наскоро, как-нибудь, чтобы только сказать, что я к вам писала, — нет, я люблю поговорить с вами на просторе,
рассказать подробно случающееся со мной, потолковать
о чем-нибудь заветном для меня, в полной уверенности, что все это найдет отголосок в вашем добром сердце; писавши к вам и прочим друзьям моим, я знаю, что я еще не совсем одна в
мире, знаю, что мне будут сочувствовать, а это теперь единственная моя отрада в моей трудной жизни…
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего
мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно
рассказывал моей сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Мир разделялся на две неравные части: одна — меньшая — офицерство, которое окружает честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские, иначе шпаки, штафирки и рябчики; их презирали; считалось молодечеством изругать или побить ни с того ни с чего штатского человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндр;
о таких подвигах еще в училище
рассказывали друг другу с восторгом желторотые юнкера.
Он прибавлял, что решился напомнить ей
о себе вследствие случайного обстоятельства, которое слишком живо возбудило в нем образы прошедшего;
рассказал ей свою жизнь, одинокую, бессемейную, безрадостную; заклинал ее понять причины, побудившие его обратиться к ней, не дать ему унести в могилу горестное сознание своей вины — давно выстраданной, но не прощенной — и порадовать его хотя самой краткой весточкой
о том, как ей живется в этом новом
мире, куда она удалилась.
«Надо будет
о нем разузнать, — подумал Саша и прибавил: — Нет, ни ему и никому другому в
мире про Женю Эгмонт я не
расскажу».
И давно уже Ольга ничего не
рассказывала про Илью, а новый Пётр Артамонов, обиженный человек, всё чаще вспоминал
о старшем сыне. Наверное Илья уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об этом говорило изменившееся отношение к нему в доме Алексея. Как-то вечером, придя к брату и раздеваясь в передней, Артамонов старший слышал, что
Миром, возвратившийся из Москвы, говорит...
Точно так же, как
рассказывал лесной охотник
о своих ночных страхах и видениях в лесу,
рассказывает и рыбак в своей семье
о том, что видел на воде; он встречает такую же веру в свой рассказы, и такое же воспламененное воображение создает таинственных обитателей вод, называет их русалками, водяными девками, или чертовками, дополняет и украшает их образы и отводит им законное место в
мире народной фантазии; но как жители вод, то есть рыбы — немы, то и водяные красавицы не имеют голоса.
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена, незнакомые мне, и
рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят
миром, — слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих мыслях особенно веское значение. — Люди ищут забвения, утешения, а не — знания.
Ариосто, играя, улыбаясь,
рассказывает о своем Орланде; Сервантес со злой иронией объявляет
миру бессилие и несвоевременность его...
Поражения, претерпенные от половцев, оправдываются большею частью тем, что мы не могли противиться превосходному множеству.
Рассказывая о вероломном убийстве Китана и Итларя половецких (1095), автор говорит
о том, что Владимир Мономах сначала противился этому, но не упоминает ничего
о том, что он наконец на это согласился.
О походе 1095 года, когда Святополк купил
мир у половцев, сказано в «Записках», что Святополк пошел на них с войском, а они, «уведав
о приходе великого князя, не мешкав, ушли».
— Будет еще время толковать об этом, пане Кнышевский, а теперь иди с
миром. Станешь жаловаться, то кроме сраму и вечного себе бесчестья ничего не получишь; а я за порицание чести рода моего уничтожу тебя и сотру с лица земли. Или же, возьми, когда хочешь, мешок гречишной муки на галушки и не
рассказывай никому
о панычевской шалости. Себя только осрамишь.
Я раз его спросил, передавал ли он Лидии Николаевне, что мы узнали
о ее женихе, он отвечал, что нет, и просил меня не проговориться; а потом
рассказал мне, что Иван Кузьмич знает от Пионовой весь наш разговор об нем и по этому случаю объяснялся с Марьею Виссарионовною, признался ей, что действительно был тогда навеселе; но дал ей клятву во всю жизнь не брать капли вина в рот, и что один из их знакомых, по просьбе матери, ездил к бывшему его полковому командиру и спрашивал об нем, и тот будто бы уверял, что Иван Кузьмич — добрейший в
мире человек.
Один из наших знакомых, держащийся передовых мнений и сгорающий тоже жаждою деятельного добра, но человек кротчайший и безвреднейший в
мире, вот что
рассказывал нам
о своем развитии, в объяснение своей теперешней бездеятельности.
По широкому Донаю и по бесчисленным его протокам шла канонерка узлов по шести в час. Командир ее, лейтенант, милый и любезный моряк, совсем непохожий по своим взглядам на пехотных офицеров, не без горького чувства
рассказывал Ашанину
о том, как жестоко велась война против анамитов, и не удивлялся, что теперь, после
мира, снова приходится «умиротворять» страну.
Мои спутники были все в сборе. После ужина меня стало клонить ко сну. Завернувшись в одеяло, я лег около огня и сквозь дремоту слышал, как Чжан-Бао
рассказывал казакам
о Великой китайской стене, которая тянется на 7 000 ли [Ли — китайская мера длины, равна приблизительно 500 метрам.] и которой нет равной во всем
мире.
— Пойдите-ка сюда, чужестраночка, — улыбнулся он, — да расскажите-ка, что знаете
о сотворении
мира…
Представили меня и старику Сушкову, дяде графини Ростопчиной, написавшему когда-то какую-то пьесу с заглавием вроде"Волшебный какаду". От него пахнуло на меня
миром"Горя от ума". Но я отвел душу в беседе с М.С.Щепкиным, который мне как автору никаких замечаний не делал, а больше говорил
о таланте Позняковой и, узнав, что ту же роль в Петербурге будет играть Снеткова,
рассказал мне, как он ей давал советы насчет одной ее роли, кажется, в переводной польской комедийке"Прежде маменька".
И во мне они поддерживали связь с
миром академической молодежи, и я (хоть и в самый разгар моих тогдашних писательских дебютов и всяких столичных впечатлений и испытаний) посещал эти лекции довольно усердно, и при мне разыгралась знаменитая сцена на лекции Костомарова. Но
о ней я
расскажу позднее в связи с другими фактами тогдашнего брожения.
Дерзкий был за это переведен в полк. Для побывавшего на войне врача не анекдотом, а вполне вероятным фактом, вытекающим из самой сути царивших отношений, представляется случай,
о котором
рассказывает д-р М. Л. Хейсин в «
Мире Божьем» (1906, № 6); инспектор В., обходя госпиталь, спросил у ординатора...
Он пил чай с ромом и
рассказывал, что слухи
о мире оказались неверными, что решено воевать дальше.
Рассказывают, когда в Харбине была получена телеграмма
о мире, шел дождь. В одном ресторане офицер обратился к присутствовавшим, указывая на густо сыпавшиеся с неба капли...
Андрюша с жаром
рассказывает, как друг его добр, ласков, чувствителен, старается всеми доводами сердечной ласки доказать ей несправедливость худых слухов
о нем, клянется ей всем, что для малютки священнее в
мире, что Антон не колдун, не басурман-татарин, а христианин, как русские, только нерусской веры.
Когда
мир и любовь воцарились в семействе Глика, цейгмейстер, казавшийся спокойным, между тем как неизвестность
о судьбе шведского войска щемила его сердце, вызвался
рассказать свои похождения с того времени, как они расстались, похождения, говорил он, весьма занимательные. Прежде нежели он начал
рассказывать их, сходил он пошептать
о чем-то с Грете.
Особенно он рекомендовал это для Пика, про которого он каким-то удивительным образом узнал его историю с носом и имел слабость
рассказать о ней герцогу (герцога все интересует в художественном
мире). Правда, что нос заставил его немного посмеяться, но зато самый характер доброго Пика очень расположил герцога в его пользу. При этом Фебуфис присовокуплял, что для него самого приезд Пика был бы очень большим счастием, «потому что как ему ни хорошо на чужбине, но есть минуты…»