Неточные совпадения
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями
о политике,
о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то
время как укладывались,
рассказал ему деревенские новости,
о приходе рядчика и
о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
С соболезнованием
рассказывал он, как велика необразованность соседей помещиков; как мало думают они
о своих подвластных; как они даже смеялись, когда он старался изъяснить, как необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии и даже комитетов, чтобы тем предохранить всякие кражи и всякая вещь была бы известна, чтобы писарь, управитель и бухгалтер образовались бы не как-нибудь, но оканчивали бы университетское воспитанье; как, несмотря на все убеждения, он не мог убедить помещиков в том, что какая бы выгода была их имениям, если бы каждый крестьянин был воспитан так, чтобы, идя за плугом, мог читать в то же
время книгу
о громовых отводах.
— Э-эх! Посидите, останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору,
о себе то есть. Я вам что-нибудь
расскажу. Ну, хотите, я вам
расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта — ваша сестра. Можно
рассказывать? Да и
время убьем.
Анна Сергеевна спросила, между прочим, Базарова, что он делал у Кирсановых. Он чуть было не
рассказал ей
о своей дуэли с Павлом Петровичем, но удержался при мысли, как бы она не подумала, что он интересничает, и отвечал ей, что он все это
время работал.
Но он почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно
рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того
времени и говорил
о них, грустно покачивая головою, как
о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
— Героем
времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин,
рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
Но через некоторое
время Прейс
рассказал Климу
о стачке ткачей в Петербурге,
рассказал с такой гордостью, как будто он сам организовал эту стачку, и с таким восторгом, как бы говорил
о своем личном счастье.
До вечера ходил и ездил по улицам Парижа, отмечая в памяти все,
о чем со
временем можно будет
рассказать кому-то.
Самгин не встречался с ним несколько месяцев, даже не вспоминал
о нем, но однажды, в фойе театра Грановской, во
время антракта, Дронов наскочил на него, схватил за локоть, встряхнул руку и, веселыми глазами глядя под очки Самгина, выдыхая запах вина, быстро выразил радость встречи,
рассказал, что утром приехал из Петрозаводска, занят поставками на Мурманскую дорогу.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал
рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал
о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а
о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все
время точно качался на качели.
Он в лицах проходит историю славных
времен, битв, имен; читает там повесть
о старине, не такую, какую
рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец
о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то
время и делал кампанию, он
рассказывал часто
о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
— Кабы умер — так и слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то
время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно
рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то
о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
О ней был длинный разговор за ужином, «а об водке ни полслова!» Не то
рассказывал мне один старый моряк
о прежних
временах!
В это
время К. И. Лосев вошел в каюту. Я стал
рассказывать о своем горе.
— Она и опиумом могла лишить жизни, — сказал полковник, любивший вдаваться в отступления, и начал при этом случае
рассказывать о том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые во
время меры. Полковник
рассказывал так внушительно, самоуверенно и с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы
рассказать свою историю.
— Ну, батенька, в это
время успело много воды утечь… Значит, ты и
о конкурсе ничего не знаешь?.. Завидую твоему блаженному неведению… Так я тебе
расскажу все: когда Ляховский отказался от опекунства, Половодов через кого-то устроил в Петербурге так, что твой второй брат признал себя несостоятельным по каким-то там платежам…
На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно
рассказывал Надежде Васильевне
о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна
рассказывала подробности своей жизни, где счет шел на гроши и копейки. Отец и дочь не могли наговориться: полоса
времени в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению.
— Когда я получил телеграмму
о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и
рассказали все, то есть, что решение по делу Холостова было получено как раз в то
время, когда Холостов лежал на столе, и что министерство перевело его долг на заводы.
Василий Назарыч
рассказал дочери последние известия
о положении приваловского наследства и по этому случаю долго припоминал разные эпизоды из жизни Гуляевых и Приваловых. Девушка внимательно слушала все
время и проговорила...
Он уже успел вполне войти в тон, хотя, впрочем, был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и что
о гусе, например,
рассказал слишком уж от всего сердца, а между тем Алеша молчал все
время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу начало уже скрести по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что меня презирает, думая, что я его похвалы ищу?
Он долго потом
рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем
о Мите, то тот некоторое
время имел вид совершенно не понимающего,
о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын.
— Старец Варсонофий действительно казался иногда как бы юродивым, но много
рассказывают и глупостей. Палкой же никогда и никого не бивал, — ответил монашек. — Теперь, господа, минутку
повремените, я
о вас повещу.
— А, это «единый безгрешный» и его кровь! Нет, не забыл
о нем и удивлялся, напротив, все
время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе
рассказал?
В это
время пришел один из стрелков и стал
рассказывать о том, что Дерсук (так всегда его звали) сидит один у огня и поет песню.
Староверы ему
рассказали, что удэгеец Сале и двое стрелков должны были доставить к скале Ван-Син-лаза продовольствие, но по пути во
время бури лодку их разбило
о камни, и все то, что они везли с собой, утонуло.
Многие охотники
рассказывают о том, что они били медведя без всякого страха, и выставляют при этом только комичные стороны охоты. По рассказу одних, медведь убегает после выстрела; другие говорят, что он становится на задние лапы и идет навстречу охотнику, и что в это
время в него можно влепить несколько пуль. Дерсу не соглашался с этим. Слушая такие рассказы, он сердился, плевался, но никогда не вступал в пререкания.
И он принялся мне
рассказывать о том, что это душа умершего ребенка. Она некоторое
время скитается по земле в виде летяги и только впоследствии попадает в загробный мир, находящийся в той стороне, где закатывается солнце.
Поговоривши со мною с полчаса и увидев, что я, действительно, сочувствую таким вещам, Вера Павловна повела меня в свою мастерскую, ту, которою она сама занимается (другую, которая была устроена прежде, взяла на себя одна из ее близких знакомых, тоже очень хорошая молодая дама), и я перескажу тебе впечатления моего первого посещения; они были так новы и поразительны, что я тогда же внесла их в свой дневник, который был давно брошен, но теперь возобновился по особенному обстоятельству,
о котором, быть может, я
расскажу тебе через несколько
времени.
Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и хождением по делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных
времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки в трех губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил
рассказывать удивительные анекдоты
о самом себе и своих сослуживцах, не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
Разговор шел деловой:
о торгах,
о подрядах,
о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и
рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук.
Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
В прошлом столетии, в восьмидесятых годах я встречался с людьми, помнившими рассказы этого старика масона, в былые
времена тоже члена Английского клуба, который много
рассказывал о доме поэта М. М. Хераскова.
В это
время мне довелось быть в одном из городов нашего юга, и здесь я услышал знакомую фамилию. Балмашевский был в этом городе директором гимназии. У меня сразу ожили воспоминания
о нашем с Гаврилой посягательстве на права государственного совета,
о симпатичном вмешательстве Балмашевского, и мне захотелось повидать его. Но мои знакомые, которым я
рассказал об этом эпизоде, выражали сомнение: «Нет, не может быть! Это, наверное, другой!»
Именно с такими мыслями возвращался в Заполье Галактион и последнюю станцию особенно торопился. Ему хотелось поскорее увидеть жену и детей. Да, он соскучился
о них. На детей в последнее
время он обращал совсем мало внимания, и ему делалось совестно. И жены совестно. Подъезжая к городу, Галактион решил, что все
расскажет жене, все до последней мелочи, вымолит прощение и заживет по-новому.
Несколько дней я не ходил в школу, а за это
время вотчим, должно быть,
рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим детям, один из них принес эту историю в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что в школу не пойду больше.
Тоска по свободе овладевает некоторыми субъектами периодически и в этом отношении напоминает заной или падучую;
рассказывают, будто она является в известное
время года или месяца, так что благонадежные каторжные, чувствуя приближение припадка, всякий раз предупреждают
о своем побеге начальство.
Они
рассказали ему, что играла Настасья Филипповна каждый вечер с Рогожиным в дураки, в преферанс, в мельники, в вист, в свои козыри, — во все игры, и что карты завелись только в самое последнее
время, по переезде из Павловска в Петербург, потому что Настасья Филипповна всё жаловалась, что скучно и что Рогожин сидит целые вечера, молчит и говорить ни
о чем не умеет, и часто плакала; и вдруг на другой вечер Рогожин вынимает из кармана карты; тут Настасья Филипповна рассмеялась, и стали играть.
Рассказывали, хотя слухи были и не совершенно точные, что Гавриле Ардалионовичу и тут ужасно не посчастливилось; что, улучив
время, когда Варвара Ардалионовна бегала к Лизавете Прокофьевне, он, наедине с Аглаей, вздумал было заговорить
о любви своей; что, слушая его, Аглая, несмотря на всю свою тоску и слезы, вдруг расхохоталась и вдруг предложила ему странный вопрос: сожжет ли он, в доказательство своей любви, свой палец сейчас же на свечке?
Рассказывали о каких-то беглых, во
времена еще балчуговской каторги, которые скрывались в Кедровской даче и первые «натакались» на Мутяшку и простым ковшом намыли столько, сколько только могли унести в котомках, что потом этих бродяг, нагруженных золотом, подкараулили в Тайболе и убили.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.]
рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз, как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят
время часто вместе.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я
о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим,
рассказал мне, что раз как-то, во
время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Но во
время его отсутствия всезнающий Симеон с таинственным и даже несколько гордым видом успел сообщить своей тогдашней любовнице Нюре, а она шепотом, с ужасом в округлившихся глазах,
рассказала подругам по секрету
о том, что фамилия мещанина — Дядченко и что он прошлой осенью вызвался, за отсутствием палача, совершить казнь над одиннадцатью бунтовщиками и собственноручно повесил их в два утра.
Со
временем и Коля
рассказывал своим товарищам
о том, что его соблазнила его двоюродная тетка — светская молодая дама.
Многие же посещали публичные дома, и, право,
о своих кутежах они
рассказывали гораздо красивее и шире, чем гусары
времен Дениса Давыдова.
Девицы с некоторой гордостью
рассказывали гостям
о тапере, что он был в консерватории и шел все
время первым учеником, но так как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему не удалось окончить курса.
Отец
рассказывал подробно
о своей поездке в Лукоянов,
о сделках с уездным судом,
о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою высокую трость, говорил, что верить судье не следует, что он будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената не обойдется; что, когда придет
время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно
рассказывал моей сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же
время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее пульс, и не хотела показать ему язык. На все вопросы его не отвечала ни слова, но все
время только пристально смотрела на его огромный Станислав, качавшийся у него на шее. «У нее, верно, голова очень болит, — заметил старичок, — но только как она глядит!» Я не почел за нужное ему
рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.
Несмотря на то, она до того была ко мне нежна, внимательна, до того занималась всем, что касалось до меня, во все это
время; с таким настойчивым, упорным вниманием выслушивала все, что я должен был ей
рассказывать о себе, что сначала мне это было даже тяжело: мне казалось, что она хотела меня вознаградить за прошлое.
— Мало ли
о чем, — отвечала она серьезно. — Вот хоть бы
о том, правду ли он
рассказывает про Наталью Николаевну, что она не оскорбляется, когда он ее в такое
время оставляет одну? Ну, можно ли так поступать, как он? Ну, зачем ты теперь здесь, скажи, пожалуйста?