Неточные совпадения
Много жестокого, страшного
Старец о пане слыхал
И в поучение грешнику
Тайну свою
рассказал.
—
Много у нас всякого шуму было! —
рассказывали старожилы, — и через солдат секли, и запросто секли…
Многие даже в Сибирь через это самое дело ушли!
— Ах,
много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она
рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
― Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда
много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин видел по лицу, что он собирается
рассказать что-то смешное.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно
много было хлопот, — начала она
рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей. Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
Она, так же как и племянница г-жи Шталь, Aline, про которую ей
много рассказывала Варенька, будет, где бы ни жила, отыскивать несчастных, помогать им сколько можно, раздавать Евангелие, читать Евангелие больным, преступникам, умирающим.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала
много шума… Княгиня стала
рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами,
многих поклонников; каждый
рассказывал разные необыкновенные случаи pro [за (лат.).] или contra. [против (лат.).]
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он
рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по
многим важным причинам.
— Как же бы это сделать? — сказала хозяйка. — Рассказать-то мудрено, поворотов
много; разве я тебе дам девчонку, чтобы проводила. Ведь у тебя, чай, место есть на козлах, где бы присесть ей.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить
много мест и должностей, что
много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов, и
много еще
рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового,
рассказывать всякий вздор — о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и
много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник».
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас
много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он
рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Рассказывал Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях, о таинственных кладах, бунтах каторжников и
многом другом, что выслушивалось девочкой внимательнее, чем, может быть, слушался в первый раз рассказ Колумба о новом материке.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я
расскажу все, и вы не будете тратить так
много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
Напротив, у ней у самой оказалась целая история о внезапном отъезде сына; она со слезами
рассказывала, как он приходил к ней прощаться; давала при этом знать намеками, что только ей одной известны
многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди
много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться.
Зурин пил
много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он
рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями.
Позвольте,
расскажу вам весть:
Княгиня Ласова какая-то здесь есть,
Наездница, вдова, но нет примеров,
Чтоб ездило с ней
много кавалеров.
На днях расшиблась в пух, —
Жоке́ не поддержал, считал он, видно, мух. —
И без того она, как слышно, неуклюжа,
Теперь ребра недостает,
Так для поддержки ищет мужа.
— Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои, — начал он, — мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты, тоже где-нибудь этак возле стога, и то еще слава богу. — Он вздохнул. —
Много,
много испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я вам
расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии.
Отказаться от встреч с Иноковым Клим не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как брат Дмитрий,
много знал и мог толково
рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
— Скляночку-то Тагильский подарил. Наврали газеты, что он застрелился, с месяц тому назад братишка Хотяинцева, офицер,
рассказывал, что случайно погиб на фронте где-то. Интересный он был. Подсчитал, сколько стоит аппарат нашего самодержавия и французской республики, — оказалось: разница-то невелика, в этом деле франк от рубля не на
много отстал. На республике не сэкономишь.
Когда он
рассказывал о прочитанных книгах, его слушали недоверчиво, без интереса и
многого не понимали.
Особенно часто,
много и всегда что-то новое Лидия
рассказывала о матери и о горничной Павле, румяной, веселой толстухе.
Много пил чаю,
рассказывал уличные и трактирные сценки, очень смешил ими Варвару и утешал Самгина, поддерживая его убеждение, что, несмотря на суету интеллигенции, жизнь, в глубине своей, покорно повинуется старым, крепким навыкам и законам.
Самгин понимал, что говорит излишне
много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может
рассказать правду о записке, о Митрофанове.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре
рассказал, он очень
много знает необыкновенных историй и любит
рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
Рассказывал Козлов об уцелевшем от глубокой древности празднике в честь весеннего бога Ярилы и о
многих других пережитках языческой старины.
«Я мог бы
рассказать ему о Марине, — подумал Самгин, не слушая Дронова. — А ведь возможно, что Марина тоже оказалась бы большевичкой. Как
много людей, которые не вросли в жизнь, не имеют в ней строго определенного места».
Самгин ежедневно завтракал с ним в шведском картонном домике у входа на выставку, Иноков скромно питался куском ветчины, ел
много хлеба, выпивал бутылку черного пива и, поглаживая лицо свое ладонью, точно стирая с него веснушки,
рассказывал...
— Ты — умница, — шептала она. — Я ведь
много знаю про тебя, слышала, как
рассказывала Алина Лютову, и Макаров говорил тоже, и сам Лютов тоже говорил хорошо…
— Почему так рано? — спросила она. Клим
рассказал о Дронове и добавил: — Я не пошел на урок, там, наверное, волнуются. Иван учился отлично,
многим помогал, у него немало друзей.
Всезнающая Любаша
рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых, есть
много женщин и девиц, швеек, кухарок, и что полиция смотрит на проповедь Диомидова очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он платил ей пренебрежительными усмешками.
— Мне про вас Лидия Варавка
много рассказывала. Ведь вы — анархист?
Отец
рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и
многим другим.
Это было давно знакомо ему и могло бы
многое напомнить, но он отмахнулся от воспоминаний и молчал, ожидая, когда Марина обнаружит конечный смысл своих речей. Ровный, сочный ее голос вызывал у него состояние, подобное легкой дремоте, которая предвещает крепкий сон, приятное сновидение, но изредка он все-таки ощущал толчки недоверия. И странно было, что она как будто спешит
рассказать себя.
Самгин
рассказывал ей о Кутузове, о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько о том, чтоб найти для себя устойчивое место в жизни, как о том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая, подозревая во
многих людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может быть, потому, что боялся быть понятым ими.
Она так полно и
много любила: любила Обломова — как любовника, как мужа и как барина; только
рассказать никогда она этого, как прежде, не могла никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что не было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не высказывала, потому что не понимала тогда сама и не умела.
— Нет, Илья, ты что-то говоришь, да не договариваешь. А все-таки я увезу тебя, именно потому и увезу, что подозреваю… Послушай, — сказал он, — надень что-нибудь, и поедем ко мне, просиди у меня вечер. Я тебе
расскажу много-много: ты не знаешь, что закипело у нас теперь, ты не слыхал?..
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы не можете
рассказать своих правил? Вы
много раз принимались за это, и все напрасно…
— Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам все
рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем
многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
— Молчи.
Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там не договорил, когда про вчерашнюю ахинею
рассказывал?
Раз я
рассказал ему один текущий анекдот, в который приплел
много вздору, о том, что дочь полковника ко мне неравнодушна и что полковник, рассчитывая на меня, конечно, сделает все, что я пожелаю…
— А я и сама не знаю, только
много чего-то. Наверно, развязка «вечной истории». Он не приходил, а они имеют какие-то о нем сведения. Тебе не
расскажут, не беспокойся, а ты не расспрашивай, коли умен; но мама убита. Я тоже ни о чем не расспрашивала. Прощай.
Впрочем,
расскажу один недавний анекдот (а их
много): к Великому посту он уже выздоровел и на шестой неделе объявил, что будет говеть.
Разговор не умолкал; стали
многое припоминать о покойном,
много рассказала о нем и Татьяна Павловна, чего я совершенно не знал прежде.
Видно было, что он
много исходил по России,
много переслушал, но, повторяю, больше всего он любил умиление, а потому и все на него наводящее, да и сам любил
рассказывать умилительные вещи.
Ужин, благодаря двойным стараниям Бена и барона, был если не отличный, то обильный. Ростбиф, бифштекс, ветчина, куры, утки, баранина, с приправой горчиц, перцев, сой, пикулей и других отрав, которые страшно употребить и наружно, в виде пластырей, и которые англичане принимают внутрь, совсем загромоздили стол, так что виноград, фиги и миндаль стояли на особом столе. Было весело. Бен
много рассказывал, барон
много ел, мы
много слушали, Зеленый после десерта
много дремал.
Им сопутствуют иногда жены — и все переносят: ездят верхом, спят если не в поварнях, так под открытым небом, и живут по
многим месяцам в пустынных, глухих уголках, и не
рассказывают об этом, не тщеславятся.
Он
много рассказывал о встречах со львами и носорогами.
Про семейства гиляков
рассказывают, что они живут здесь зимой при 36˚ мороза под кустами валежнику, даже матери с грудными детьми, а захотят погреться, так разводят костры, благо лесу
много. Едят рыбу горбушу или черемшу (род чесноку).