Неточные совпадения
— Наверное — от
боли. Тыкалось передним концом, башкой, в
разные препятствия, испытывало
боль ударов, и на месте их образовалось зрительное чувствилище, а?
Туробоев усмехнулся. Губы у него были
разные, нижняя значительно толще верхней, темные глаза прорезаны красиво, но взгляд их неприятно разноречив, неуловим. Самгин решил, что это кричащие глаза человека больного и озабоченного желанием скрыть свою
боль и что Туробоев человек преждевременно износившийся. Брат спорил с Нехаевой о символизме, она несколько раздраженно увещевала его...
Даже старицам, начетчицам, странницам и
разным божьим старушкам Верочка всегда была рада, потому что вместе с ними на половину Марьи Степановны врывалась струя свежего воздуха, приносившая с собой самый разнообразный запас всевозможных напастей,
болей и печалей, какими изнывал мир за пределами бахаревского дома.
— У меня этих
разных фоли-жоли да фрикасе-курасе не полагается… По-русски едим — зато брюхо не
болит, по докторам не мечемся, полоскаться по заграницам не шатаемся.
Я еще тройной свисток — и мне сразу откликнулись с двух
разных сторон. Послышались торопливые шаги: бежал дворник из соседнего дома, а со стороны бульвара — городовой, должно быть, из будки… Я спрятался в кусты, чтобы удостовериться, увидят ли человека у решетки. Дворник бежал вдоль тротуара и прямо наткнулся на него и засвистал. Подбежал городовой… Оба наклонились к лежавшему. Я хотел выйти к ним, но опять почувствовал
боль в ноге: опять провалился ножик в дырку!
В другой раз Анфуса Гавриловна отвела бы душеньку и побранила бы и дочерей и зятьев, да опять и нельзя: Полуянова ругать — битого бить, Галактиона — дочери досадить, Харитину — с непокрытой головы волосы драть, сына Лиодора — себя изводить.
Болело материнское сердце день и ночь, а взять не с кого. Вот и сейчас, налетела Харитина незнамо зачем и сидит, как зачумленная. Только и радости, что суслонский писарь, который все-таки
разные слова разговаривает и всем старается угодить.
Бедный Михайло тоже несколько разбит, только разница в том, что он был под пулями, а я в крепости начал чувствовать
боль, от которой сделалось растяжение жилы, и хроническая эта болезнь идет своим ходом. Вылечиваться я и не думаю, а только
разными охлаждающими средствами чиню ее, как говаривал некогда наш знаменитый Пешель.
В голове моей происходила совершенная путаница
разных впечатлений, воспоминаний, страха и предчувствий; а сверх того, действительно у меня начинала сильно
болеть голова от ушиба.
Потный, с прилипшей к телу мокрой рубахой, распустившимися, прежде курчавыми волосами, он судорожно и безнадежно метался по камере, как человек, у которого нестерпимая зубная
боль. Присаживался, вновь бегал, прижимался лбом к стене, останавливался и что-то разыскивал глазами — словно искал лекарства. Он так изменился, что как будто имелись у него два
разных лица, и прежнее, молодое ушло куда-то, а на место его стало новое, страшное, пришедшее из темноты.
Внезапные и потрясающие ощущения выражаются криком или восклицаниями; чувства неприятные, переходящие в физическую
боль, выражаются
разными гримасами и движениями; чувство сильного недовольства — также беспокойными, разрушительными движениями; наконец, чувства радости и грусти — рассказом, когда есть кому рассказать, и пением, когда некому рассказывать или когда человек не хочет рассказывать.
Мигрень, как известно, интересная болезнь — и не без причины: от бездействия кровь остается вся в средних органах, приливает к мозгу; нервная система и без того уже раздражительна от всеобщего ослабления в организме; неизбежное следствие всего этого — продолжительные головные
боли и
разного рода нервические расстройства; что делать? и болезнь интересна, чуть не завидна, когда она следствие того образа жизни, который нам нравится.
Неожиданный случай помог мне. Однажды, когда я лежал на диване с каким-то глупым переводным французским романом и долежался до головной
боли и отупения от
разных моргов, полицейских сыщиков и воскресений людей, которых смерти хватило бы на двадцать человек, отворилась дверь, и вошел Гельфрейх.
Бессеменов. Дочь отравилась, пойми! Что мы ей — какую
боль причинили? Чем огорчили? Что мы — звери для нее? А будут говорить
разное… Мне — наплевать, я всё ради детей стерплю… но только — зачем? Из-за чего? Хоть бы знать… Дети! Живут — молчат… Что в душе у них? Неизвестно! Что в головах? Неведомо! Вот — обида!
Появлялась эта
боль от
разных случайностей, но всегда при расстроенных уже прежде нервах.
В десять лет (с начала 60-х годов, когда я стал его видать в публике) он не особенно постарел, и никто бы не мог ожидать, что он будет так мученически страдать. Но в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через
разные болезни. Голос у него был уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно
болел горлом. Его долго считали"грудным", и в Риме он жил в конце 50-х годов только для поправления здоровья.
Неоднократно в записках и бумагах он делал насчет Штакельберга
разные иронические замечания и еще недавно так аттестовал его за леность в обучении полка: «Чего найти достойнее, правосуднее, умнее Штакельберга, только у него на морозе, на дожде, на ветре, на жаре
болит грудь».
Жалобные стоны с
разных сторон, мучительная
боль бедра, живота и спины развлекали его.
Сведения по
разным наукам изложены в «Началах» в форме наставлений.], похожий на человека в пароксизме зубной
боли, — но в основе всегда моралист.