Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший
голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти
до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев
день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже
до того осмелился, что самому градскому
голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый
день не будет выдавать ему на шкалик.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что
голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы
дело не усложнилось вмешательством элемента
до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Он слушал ее молча, опустив
голову на руки; но только я во все время не заметил ни одной слезы на ресницах его: в самом ли
деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю; что
до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
Для пополнения картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на то что
голова продолблена была
до самого мозгу носами других петухов по известным
делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног
до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным
дням, — а в тот
день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил
голову так, как будто сам раскаивался в этом
деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а
до сих пор не набрался ума.
Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног
до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем, очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Целуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны
дев.
В то же время он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в
голове его, в высшей степени неосуществима, —
до того неосуществима, что ему даже стало стыдно ее, и он поскорей перешел к другим, более насущным заботам и недоумениям, оставшимся ему в наследство после «растреклятого вчерашнего
дня».
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное
дело,
до сих пор еще ни разу не приходило ему в
голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
Дело дошло наконец
до того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада», а Ситников повязал
голову шарфом и представлял замиравшего любовника при словах...
Как-то
днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя.
Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Обломов с упреком поглядел на него, покачал
головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а
до пыли и
до паутины тебе и
дела нет».
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься —
до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор еще слышался с минуту за дверью.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит,
до всего ему
дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил
голову из-под одеяла.
Он в самом
деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся
до головы — там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.
А если
до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не
до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего
дня вдруг преданность
до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится
голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Она нетерпеливо покачала
головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи
дня, чтобы не доходило
до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
Случалось даже, что по нескольку
дней не бывало и раздражения, и Вера являлась ему безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в
голове институтки — впредь
до опыта, который и перевернет все вверх
дном.
Ей ни
до кого и ни
до чего не было
дела. Она отпустила Наталью Ивановну домой, сидела у себя запершись, обедала с бабушкой, поникала
головой, когда та обращала на нее пристальный взгляд или заговаривала ласково и нежно. Она делалась еще угрюмее и спешила исполнять, покорнее Пашутки, каждое желание Татьяны Марковны, выраженное словом или взглядом.
— Есть.
До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в
голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое
дело!
Корвет перетянулся, потом транспорт, а там и мы, но без помощи японцев, а сами, на парусах. Теперь ближе к берегу. Я целый
день смотрел в трубу на домы, деревья. Все хижины да дрянные батареи с пушками на развалившихся станках. Видел я внутренность хижин: они без окон, только со входами; видел
голых мужчин и женщин, тоже
голых сверху
до пояса: у них надета синяя простая юбка — и только. На порогах, как везде, бегают и играют ребятишки; слышу лай собак, но редко.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в самом
деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с
головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел
голый, опершись руками и
головой на бочонок, служивший ему столом.
— Ну, уж извините, я вам
голову отдаю на отсечение, что все это правда
до последнего слова. А вы слышали, что Василий Назарыч уехал в Сибирь? Да… Достал где-то денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним на
днях: Марья Степановна совсем убита горем, Верочка плачет… Как хотите — скандал на целый город, разоренье на носу, а тут еще дочь-невеста на руках.
Это был человек
дела с ног
до головы, и Привалов нисколько не обижался его невниманием к собственной особе.
И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом
деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога — могла залезть в
голову такому дикому и злому животному, как человек,
до того она свята,
до того она трогательна,
до того премудра и
до того она делает честь человеку.
После перехода вброд реки Кулумбе наша обувь была мокрой, и потому переход через скалу Ван-Син-лаза был отложен
до другого
дня. Тогда мы стали высматривать место для бивака. В это время из воды показалось какое-то животное. Подняв
голову, оно с видимым любопытством рассматривало нас. Это была нерпа.
Он возвращается на свое место, так же неподвижно сидит
до конца экзамена, а уходя восклицает: «Ну баня! экая задача!» И ходит он целый тот
день по Москве, изредка хватаясь за
голову и горько проклиная свою бесталанную участь.
Чертопханов дрогнул… словно кто рогатиной толкнул его против сердца. И в самом
деле: серая масть-то ведь меняется! Как ему такая простая мысль
до сих пор в
голову не пришла?
На другое утро вошел я к жене, —
дело было летом, солнце освещало ее с ног
до головы, да так ярко.
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в
день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше
головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да ведь
до таких достоинств не всякий охотник.
Странное
дело, чем ближе мы подходили к Уссури, тем самочувствие становилось хуже. Котомки наши были почти пустые, но нести их было тяжелее, чем наполненные в начале дороги. Лямки
до того нарезали плечи, что дотронуться
до них было больно. От напряжения болела
голова, появилась слабость.
До слуха моего донесся шорох. Скоро я увидел и виновника шума — это была енотовидная собака — животное, занимающее среднее место между собаками, куницами и енотами. Тело ее, длиною около 80 см, поддерживается короткими ногами,
голова заостренная, хвост длинный, общая окраска серая с темными и белесоватыми просветами, шерсть длинная, отчего животное кажется больше, чем есть на самом
деле.
Разрыв, который Байрон чувствовал как поэт и гений сорок лет тому назад, после ряда новых испытаний, после грязного перехода с 1830 к 1848 году и гнусного с 48
до сегодняшнего
дня, поразил теперь многих. И мы, как Байрон, не знаем, куда деться, куда приклонить
голову.
Фази еще в 1849 году обещал меня натурализировать в Женеве, но все оттягивал
дело; может, ему просто не хотелось прибавить мною число социалистов в своем кантоне. Мне это надоело, приходилось переживать черное время, последние стены покривились, могли рухнуть на
голову, долго ли
до беды… Карл Фогт предложил мне списаться о моей натурализации с Ю. Шаллером, который был тогда президентом Фрибургского кантона и главою тамошней радикальной партии.
Генерал отступил торжественным маршем, юноша с беличьим лицом и с ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много горечи того
дня. Генеральский фрунт, прощание по доверенности и, наконец, лукавая морда Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую
голову его превосходительства, — все это было
до того смешно, что я чуть-чуть удержался. Мне кажется, что Дубельт заметил это и с тех пор начал уважать меня.
Чиновники знают только гражданские и уголовные
дела, купец считает
делом одну торговлю, военные называют
делом шагать по-журавлиному и вооружаться с ног
до головы в мирное время.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв,
дело еще шло кой-как с рук, но когда у него в
голове шумело, он становился педантом и тираном
до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил...
— И, полноте, что трудиться понапрасну, какое мне
дело до их переписки; доживаю кое-как последние
дни, совсем не тем
голова занята.
— Ну вот. А ты говоришь, что корму для скота не хватит!.. Разве я могу об этом думать! Ах,
голова у меня… Каждый
день, голубчик! каждый
день одно и то же с утра
до вечера…
В самом
деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на
голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели.
До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
Днем лавочки принимали розницу от карманников и мелких воришек — от золотых часов
до носового платка или сорванной с
головы шапки, а на рассвете оптом, узлами, от «Иванов» — ночную добычу, иногда еще с необсохшей кровью.
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только
день. От рассвета
до потемок колыхалось на площади море
голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Избавившись от дочери, Нагибин повел жизнь совершенно отшельническую. Из дому он выходил только ранним утром, чтобы сходить за провизией. Его скупость росла, кажется, по часам.
Дело дошло
до того, что он перестал покупать провизию в лавках, а заходил в обжорный ряд и там на несколько копеек выторговывал себе печенки, вареную баранью
голову или самую дешевую соленую рыбу. Даже торговки из обжорного ряда удивлялись отчаянной скупости Нагибина и прозвали его кощеем.
Тарас Семеныч скрепя сердце согласился. Ему в первый раз пришло в
голову, что ведь Устенька уже большая и
до известной степени может иметь свое мнение. Затем у него своих
дел было по горло: и с думскою службой и с своею мельницей.
— Ты это опять куды наклался-то, непутевая
голова?.. Который это
день музыку-то разводишь? Я
до тебя доберусь!.. Я тебе покажу!..
В это время подошла лодка, и мы принялись разгружать ее. Затем стрелки и казаки начали устраивать бивак, ставить палатки и разделывать зверей, а я пошел экскурсировать по окрестностям. Солнце уже готовилось уйти на покой.
День близился к концу и
до сумерек уже недалеко. По обе стороны речки было множество лосиных следов, больших и малых, из чего я заключил, что животные эти приходили сюда и в одиночку, и по несколько
голов сразу.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил
голову, чтобы в чужие
дела не совались. И, однако,
до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Вопрос о том, — что такое она ему намерена сказать и какое такое это важное
дело,
до него прямо касающееся? — раз или два тоже мелькнул в его
голове.
На Сиротке догадывались, что с Петром Васильичем опять что-то вышло, и решили, что или он попался с краденым золотом, или его вздули старатели за провес. С такими-то
делами все равно
головы не сносить. Впрочем, Матюшке было не
до мудреного гостя:
дела на Сиротке шли хуже и хуже, а Оксины деньги таяли в кармане как снег…