Неточные совпадения
— Другая
идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что слушать менее утомительно; во-вторых, нельзя проговориться; в-третьих, можно узнать чужую тайну; в-четвертых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к
делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности
дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы,
идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого
дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу, и думал о том, что в то время, как «государству грозит разрушение под ударами врага и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», — в эти грозные
дни такие безответственные люди, как этот хлыщ и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди людей разрушительные мысли,
идеи. Вполне естественно было вспомнить о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович испугался, чувствуя себя в опасности.
Но, просматривая
идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не мог найти,
дело шло не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все
идеи уже только потому плохи, что они — чужие, не говоря о том, что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например,
идея Макарова.
— Недавно в таком же вот собрании встретил Струве, — снова обратился Тагильский к Самгину. — Этот, сообразно своей натуре, продолжает быть слепым, как сыч
днем. Осведомился у меня: как мыслю? Я сказал: «Если б можно было выкупать
идеи, как лошадей, которые гуляли в — барском овсе, я бы дал вам по пятачку за те мои
идеи, которыми воспользовался сборник “Вехи”».
Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента — посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую
идею к
делу — выбирают его. Между тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает — Бог весть.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя
идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Идея о том, что я уже
дня три-четыре не видал его, мучила мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как пристрастился к ней и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем.
То, что я бросил мою
идею и затянулся в
дела Версилова, — это еще можно было бы чем-нибудь извинить; но то, что я бросаюсь, как удивленный заяц, из стороны в сторону и затягиваюсь уже в каждые пустяки, в том, конечно, одна моя глупость.
— Ввиду того, что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими, и убил, может быть, года два на свою
идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это
дело представляется в виде феномена.
«У меня есть „
идея“! — подумал было я вдруг, — да так ли? Не наизусть ли я затвердил? Моя
идея — это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад в прежний мрак? Ах, Боже мой, я ведь не сжег „документ“! Я так и забыл его сжечь третьего
дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю только, то ли я теперь думаю…»
Есть и обратный закон для
идей:
идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь в
день своего появления.
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две и все смотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к
делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе
идею.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось с первого
дня моей «
идеи», а потому Версилов не должен был знать об этих деньгах ни слова.
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «
идеи» к
делу еще на четыре года; я бестрепетно стал за
идею, ибо был математически убежден.
Мало того, еще в Москве, может быть с самого первого
дня «
идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Только теперь я осмыслил, в чем
дело: виною была «
идея».
После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя
идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний
день человечества.
Из отрывков их разговора и из всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома не бывает из-за своих
дел: уже в одной этой
идее о возможности «своих
дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
В нескольких словах Веревкин дал заметить Привалову, что знает
дело о наследстве в мельчайших подробностях, и намекнул между прочим на то, что исчезновение Тита Привалова тесно связано с какой-то очень смелой
идеей, которую хотят провести опекуны.
Дальше Привалов рассказывал о том, как колебалась его вера даже в собственную
идею и в свое
дело. Если его личная жизнь не сложилась, то он мог бы найти некоторый суррогат счастья в выполнении своей
идеи. Но для него и этот выход делался сомнительным.
Розанов хочет с художественным совершенством выразить обывательскую точку зрения на мир, тот взгляд старых тетушек и дядюшек, по которому государственная служба есть
дело серьезное, а литература,
идеи и пр. — пустяки, забава.
Мало того: довольно и одного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец настоящая руководящая
идея всего римского
дела со всеми его армиями и иезуитами, высшая
идея этого
дела.
Что же до председателя нашего суда, то о нем можно сказать лишь то, что это был человек образованный, гуманный, практически знающий
дело и самых современных
идей.
А что его оправдают — в этом, странное
дело, все дамы были окончательно убеждены почти до самой последней минуты: «виновен, но оправдают из гуманности, из новых
идей, из новых чувств, которые теперь пошли», и проч., и проч.
Сам Иван рассказывал потом, что все произошло, так сказать, от «пылкости к добрым
делам» Ефима Петровича, увлекшегося
идеей, что гениальных способностей мальчик должен и воспитываться у гениального воспитателя.
Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как сам он вместе с тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и снять общую
идею со всех мучительных противоречий, пережитых им в этот
день.
В этих случаях самое первое
дело, самая главная задача следствия — не дать приготовиться, накрыть неожиданно, чтобы преступник высказал заветные
идеи свои во всем выдающем их простодушии, неправдоподобности и противоречии.
Но старший брат подсудимого объявил свое подозрение только сегодня, в болезни, в припадке бесспорного умоисступления и горячки, а прежде, во все два месяца, как нам положительно это известно, совершенно
разделял убеждение о виновности своего брата, даже не искал возражать против этой
идеи.
По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве
идею о Боге, вот с чего надо приняться за
дело!
А оправдать его тоже не годится, потому что любители прекрасных
идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов людьми низкими и безнравственными, в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, в глазах всех порядочных людей, материалистов ли, или не материалистов, что защищать кого-нибудь от их порицаний стало
делом излишним, а обращать внимание на их слова стало
делом неприличным.
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна стоять на карауле до смены смертью, она должна морить в себе все лично-страстное, все внешнее долгу, потому что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена, как
дева Мария, носить в мучениях
идею и водворить ее на свет для спасения государства.
«Ваши соотечественники далеки от того, чтобы
разделять эти
идеи.
Когда я кончил читать, умные глаза Андрусского глядели на меня через стол. Заметив почти опьяняющее впечатление, которое произвело на меня чтение, он просто и очень объективно изложил мне суть
дела,
идеи Нечаева, убийство Иванова в Петровском парке… Затем сказал, что в студенческом мире, куда мне придется скоро окунуться, я встречусь с тем же брожением и должен хорошо разбираться во всем…
Он был нетерпим и исключителен, как и все увлеченные
идеей русские интеллигенты, и
делил мир на два лагеря.
Прежде всего, огромное значение в соловьевском
деле имеет его утверждение профетической стороны христианства, и в этом оно более всего входит в русскую
идею.
Идея Царства Божьего должна быть применена к судьбам и
делам царства мира сего.
Теургия есть продолжение
дела Божьего творения, Божье творение не закончено, новый Космос, предвечно пребывающий, в
идее Бога еще не достигнут.
Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала, он связан был с позитивной философией и
разделяет ее судьбу; сама же наука пасть не может, она вечна по своему значению, но и смиренна.
С. Трубецкой в своих исторических и теоретических работах блестяще проследил судьбу
идеи Логоса в философии, но, к сожалению, не довел своего
дела до конца.]
Отдача каторжных в услужение частным лицам находится в полном противоречии со взглядом законодателя на наказание: это — не каторга, а крепостничество, так как каторжный служит не государству, а лицу, которому нет никакого
дела до исправительных целей или до
идеи равномерности наказания; он — не ссыльнокаторжный, а раб, зависящий от воли барина и его семьи, угождающий их прихотям, участвующий в кухонных дрязгах.
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских
делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой
идеи, чем с своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
В самом
деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной
идеи, быть решительно «как и все».
— В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же
идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны
дело мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.
Одна из этих женщин до того уже презирала в это мгновение другую и до того желала ей это высказать (может быть, и приходила-то только для этого, как выразился на другой
день Рогожин), что как ни фантастична была эта другая, с своим расстроенным умом и больною душой, никакая заранее предвзятая
идея не устояла бы, казалось, против ядовитого, чистого женского презрения ее соперницы.
— Нет-с, я не про то, — сказал Евгений Павлович, — но только как же вы, князь (извините за вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же вы (извините меня опять) в этом странном
деле… вот что на
днях было… Бурдовского, кажется… как же вы не заметили такого же извращения
идей и нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне тогда показалось, что вы совсем не заметили?
— Позвольте, господа, — начал он, — я думаю, что никому из нас нет
дела до того, как кто поступит с своими собственными деньгами. Позвольте, вы, если я понимаю, не того мнения о нашей ассоциации. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнее, а не преследуем других
идей.
— То — цари, это другое
дело, — возразил ей Вихров. — Народ наш так понимает, что царь может быть и тиран и ангел доброты, все приемлется с благодарностью в силу той
идеи, что он посланник и помазанник божий. Хорош он — это милость божья, худ — наказанье от него!
— Так мы здесь и живем! — сказал он, усаживаясь, — помаленьку да полегоньку, тихо да смирно, войн не объявляем, тяжб и ссор опасаемся. Живем да поживаем. В умствования не пускаемся,
идей не распространяем — так-то-с! Наше
дело — пользу приносить. Потому, мы — земство. Великое это, сударь, слово, хоть и неказисто на взгляд. Вот, в прошлом году, на перервинском тракте мосток через Перерву выстроили, а в будущем году, с божьею помощью, и через Воплю мост соорудим…