Неточные совпадения
—
Рабочими руководит некто Марат, его настоящее имя — Лев Никифоров, он беглый с каторги, личность невероятной энергии, характер диктатора; на щеке и на шее у него большое родимое пятно. Вчера, на одном конспиративном
собрании, я слышал его — говорит великолепно.
«Да; это приемная комната и зал для вечерних
собраний; пойдемте по тем комнатам, в которых, собственно, живут швеи, они теперь в
рабочих комнатах, и мы никому не помешаем».
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают
собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных
рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.
То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице
рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего
Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает через улицу.
«И мы с гордостью предвидим, — прибавил м-р Гомперс с неподражаемой иронией, — тот день, когда м-ру Робинзону придется еще поднять плату без увеличения
рабочего дня…» Наконец мистер Гомперс сообщил, что он намерен начать процесс перед судьей штата о нарушении неприкосновенности
собраний.
Но нет: люди общественного жизнепонимания находят, что поступать так не нужно и даже вредно для достижения цели освобождения людей от рабства, а надо продолжать, как те мужики станового, сечь друг друга, утешая себя тем, что то, что мы болтаем в палатах и на
собраниях, составляем союзы
рабочих, гуляем 1-го мая по улицам, делаем заговоры и исподтишка дразним правительство, которое сечет нас, что это сделает всё то, что мы, всё больше и больше закабаляя себя, очень скоро освободимся.
Каждый вечер в охранном отделении тревожно говорили о новых признаках общего возбуждения людей, о тайном союзе крестьян, которые решили отнять у помещиков землю, о
собраниях рабочих, открыто начинавших порицать правительство, о силе революционеров, которая явно росла с каждым днём.
Алексей. Д-да… Выпили. Офицерство жутко пьёт. Знаешь, почему не выходит газета? Нестрашный перехватил вагон с бумагой и где-то спрятал его. Говорят, что, как только откроется Учредительное
собрание, он устроит погром большевикам, совету
рабочих. У него будто бы есть люди, и это они укокали блаженного Пропотея.
— Ужасно помещики на нас злобятся! Не могут простить, что мы платим
рабочим высокую цену. Этот самый Пантелеев на земском
собрании такую филиппику произнес против Бориса… И вообще, я вам скажу, типы тут! Один допотопнее другого! Вот Алексей Иванович много может вам рассказать про них.
— И крестьянам чтоб была власть? Почему же вы тогда против Учредительного
собрания? Крестьян и
рабочих в России море, а буржуазии горсточка. Что кому помешало бы, если бы в Учредительном
собрании был десяток представителей от буржуазии? А между тем тогда всем было бы видно, что это всенародная воля, и всякий бы пред нею преклонился.
В моей квартире в Барачной больнице в память Боткина, за Гончарной улицей, происходили
собрания руководящей головки «Союза борьбы за освобождение
рабочего класса», печатались прокламации, в составлении их я и сам принимал участие.
Я слыхал, как на французском коммунистическом
собрании один французский коммунист говорил: «Маркс сказал, что у
рабочих нет отечества, это было верно, но сейчас уже не верно, они имеют отечество — это Россия, это Москва, и
рабочие должны защищать свое отечество».
Трогательно было, когда
собрание кончилось. Тесною, заботливою толпою меня окружили товарищи
рабочие, и я вышел в густом кольце защитников.
Председатель совещания,
рабочий Жданов, больше говорил о том, что должно быть; о том же, что есть, мало можно было сказать хорошего: прогулы не уменьшаются, брак растет, снижение себестоимости незначительное. И он горячо взывал к
собранию...
Но никто не выступил. Чувствовалось, что многие за Спирьку, но не было привычки защищать на
собраниях неодобренные взгляды. Настоящие споры должны были начаться потом, в курилках и столовках. Только один пожилой
рабочий сдержанно заявил...
Уже полгода по заводу шла партийная чистка. В присутствии присланной комиссии все партийцы один за другим выступали перед
собранием рабочих и служащих, рассказывали свою биографию, отвечали на задаваемые вопросы. Вскрывалась вся их жизнь и деятельность, иногда вопросами и сообщениями бесцеремонно влезали даже в интимную их жизнь, до которой никому не должно было быть дела.
Пришли музыканты, прогнали девчат. Зазвенели звонки. Отдернулся занавес. Длинный стол под красной скатертью, большой графин с сверкающей под лампочкою водой. Как раз над графином — продолговатое, ясноглазое лицо Гриши Камышова, секретаря комсомольского комитета. Он встал, объявил
собрание открытым, предложил избрать президиум. Избранные
рабочие, работницы и пионеры заняли места на сцене.
Внимание
собрания было обращено преимущественно на положение и деятельность
рабочей пчелы, которая по общему голосу была признана неудовлетворительной и требующей исправления и наставления.