Неточные совпадения
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился
у Капитоныча,
у няни,
у Наденьки,
у Василия Лукича, а не
у учителей. Та вода, которую
отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и
работала в другом месте.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно;
работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил.
У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь
отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Все находят, что старше. Так и должно быть. На семнадцатом году
у меня уже был ребенок. И я много
работала.
Отец ребенка — художник, теперь — говорят — почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем и хлебом. Первая моя любовь — самая голодная.
Но мать, не слушая
отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было
у него;
отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать
работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
— Пошел вон! — сказал
отец. Крыжановский поцеловал
у матери руку, сказал: «святая женщина», и радостно скрылся. Мы поняли как-то сразу, что все кончено, и Крыжановский останется на службе. Действительно, на следующей день он опять, как ни в чем не бывало,
работал в архиве. Огонек из решетчатого оконца светил на двор до поздней ночи.
Мать
отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка,
отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но
отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал
работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он
работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном,
у которого
работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к
отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди
у ворот не останавливались; только всего и было.
Дома — мать с пьяницей-отцом, с полуидиотом-сыном и с четырьмя малолетними девчонками; землю
у них насильно и несправедливо отобрал мир; все ютятся где-то в выморочной избе из милости того же мира; старшие
работают у чужих людей, младшие ходят побираться.
— Я двадцать рублей, по крайней мере, издержал, а через полгода только один урок в купеческом доме получил, да и то случайно. Двадцать рублей в месяц
зарабатываю, да вдобавок поучения по поводу разврата, обуявшего молодое поколение, выслушиваю. А в летнее время на шее
у отца с матерью живу, благо ехать к ним недалеко. А им и самим жить нечем.
— Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а матушка моя пряники, значит, пекла, на Анкудима
работали, тем и кормились. Житье
у нас было плохое. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после отца-то всё порешили, потому я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги побоями вымогал…
— Знакомы, чать, —
работал я
у отца. Савку помнишь? Били ещё меня, а ты тогда, с испугу, вина дал мне и денег, — не ты, конечно, а Палага. Убил, слышь, он её, — верно, что ли?
Отец рассказывал Фоме, что Щуров в молодости, когда еще был бедным мужиком, приютил
у себя в огороде, в бане, каторжника и каторжник
работал для него фальшивые деньги.
— Проложен путь
отцами — и ты должен идти по нем. Пятьдесят лет я
работал — для чего?.. Дети мои! Где
у меня дети?
Фома видел, как
отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча
работать… На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы, на лице его,
у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его
отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках
у него дров больше, чем
у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже тот, который
работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
Тузенбах. Да, нужно
работать. Вы небось думаете: расчувствовался немец. Но я, честное слово, русский и по-немецки даже не говорю.
Отец у меня православный…
— Не стану я больше
работать на вас! — крикнула она громко и вдруг зарыдала. — Выходит, я
у вас не невестка, а работница! Весь народ смеется: «Гляди, говорят, Цыбукины какую себе работницу нашли!» Я
у вас не нанималась! Я не нищая, не хамка какая, есть
у меня
отец и мать.
Анна Устиновна. Что это, право, Лиза нейдет! Сердце
у меня не на месте. Девушка беззащитная, кроткая, вся в
отца — долго ль ее обидеть? Народ бессовестный, видят, что девушка плохо одета, ну и пристают. А не знают того, что эта девушка, как только на ноги поднялась, так семью кормить стала, с утра до ночи
работает, отдыху не знает, что мы на нее чуть не молимся. Захворай она, так мы наголодаемся.
А новые знакомые благодушно оглядывали его и спрашивали, живы ли
у него
отец и мать, сколько он
зарабатывает в месяц, часто ли бывает в театрах…
Раскаяние, негодование на свою слабость показались на его чертах, и он коснулся до окна, трепет пробежал по его членам; казалось, что стучат
у него в сердце, и седая голова привратника два раза повторяла уже свое приветствие сонными устами и спрашивала о причине позднего прихода, прежде нежели юноша вымолвил: «
Отец мой, иди к игумну, скажи, что
у ворот стоит презренный грешник, что он умоляет принять его в монастырь, что он пришел обмыть ваши святые ноги и
работать и трудиться».
У одного индейца был слон. Хозяин дурно кормил его и заставлял много
работать. Один раз слон рассердился и наступил ногою на своего хозяина. Индеец умер. Тогда жена индейца заплакала, принесла своих детей к слону и бросила их слону под ноги. Она сказала: «Слон! ты убил
отца, убей и их». Слон посмотрел на детей, взял хоботом старшего, потихоньку поднял и посадил его себе на шею. И слон стал слушаться этого мальчика и
работать для него.
Обычай «крутить свадьбу уходом» исстари за Волгой ведется, а держится больше оттого, что в тамошнем крестьянском быту каждая девка, живучи
у родителей, несет долю нерадостную. Девкой в семье дорожат как даровою работницей и замуж «честью» ее отдают неохотно. Надо, говорят, девке родительскую хлеб-соль отработать;
заработаешь — иди куда хочешь. А срок дочерних заработков длинен: до тридцати лет и больше она повинна
у отца с матерью в работницах жить.
В работные кельи зашли, там на монастырский обиход всякое дело делают: в одной келье столярничают и точат, в другой бондарь
работает, в третьей слесарня устроена, в четвертой иконописцы пишут, а там пекарня, за ней квасная. В стороне кузница поставлена. И везде кипит безустанная работа на обительскую потребу, а иное что и на продажу… Еще была мастерская
у отца Михаила, только он ее не показал.
— Молви
отцу, — говорил он, давая деньги, — коли нужно ему на обзаведенье, шел бы ко мне — сотню другу-третью с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты
заработаешь. Ну, а когда же
работать начнешь
у меня?
— Я, стало быть, Васькин брат…
У отца нас двое: он — Васька, да я — Кирила. Акроме нас три сестры, а Васька женатый, и ребятёнок есть… Народу много, а
работать некому… В кузнице, почитай, уже два года огня не раздували. Сам я на ситцевой фабрике, кузнечить не умею, а
отец какой работник? Не токмо, скажем,
работать, путем есть не может, ложку мимо рта несет.
Мать и сестра заставляют
работать,
отец грозится отдать замуж за кадия [Кадий — судья
у магометан.] в соседний аул.
— Ты думала, помер
отец, так на тебя и управы не будет? Мама, дескать, добрая, она пожалеет… Нет, милая, я тебя тоже сумею укротить, ты
у меня будешь знать! Ты бегаешь, балуешься, а мама твоя с утра до вечера
работает; придет домой, хочется отдохнуть, а нет: сиди, платье тебе чини. Вот порви еще раз, ей-богу, не стану зашивать! Ходи голая, пускай все смотрят. Что это, скажут, какая бесстыдница идет!..
— Не то еще тебе будет! — продолжает родитель. — Если никто не желает заняться твоим воспитанием, то, так и быть, начну я…
У меня, брат, не будешь шалить да плакать за обедом! Болван! Дело нужно делать! Понимаешь? Дело делать!
Отец твой
работает и ты
работай! Никто не должен даром есть хлеба! Нужно быть человеком! Че-ло-ве-ком!
А там
у меня был двоюродный брат, который лудил посуду и делал жестянки. Понятно, я нанялся к нему в подмастерья, так как жить мне было нечем, ходил я босиком и оборванный… Думал так, что днем буду
работать, а ночью и по субботам учиться. Я так и делал, но узнала полиция, что я без паспорта, и отправила меня по этапу назад к
отцу…
После первых дней радостной встречи с
отцом и матерью, когда были исчерпаны все привезенные дочерью петербургские новости, исключая, конечно, уличного знакомства с Софьей Антоновной и неудачного вечера
у полковницы Усовой, словом, когда домашняя жизнь в селе Отрадном вошла в свою колею и Ольга Ивановна волей-неволей оставалась часто наедине сама с собою, на прогулке в саду и в лесу, мысль ее
заработала с усиленной энергией, вращаясь, конечно, на интересовавших ее лицах: Наде Алфимовой и графе Вельском.