Неточные совпадения
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую
отец и педагог ждали
на свои колеса, давно уже просочилась и
работала в другом месте.
— Нет! — говорил он
на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно;
работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь
отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни
на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Все находят, что старше. Так и должно быть.
На семнадцатом году у меня уже был ребенок. И я много
работала.
Отец ребенка — художник, теперь — говорят — почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем и хлебом. Первая моя любовь — самая голодная.
Через день Лидия приехала с
отцом. Клим ходил с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами,
на которых
работали штукатуры. Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал в память Клима свои всегда необычные словечки.
Но мать, не слушая
отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него;
отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать
работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Развитие Грановского не было похоже
на наше; воспитанный в Орле, он попал в Петербургский университет. Получая мало денег от
отца, он с весьма молодых лет должен был писать «по подряду» журнальные статьи. Он и друг его Е. Корш, с которым он встретился тогда и остался с тех пор и до кончины в самых близких отношениях,
работали на Сенковского, которому были нужны свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд их в шипучее цимлянское «Библиотеки для чтения».
Не вынес больше
отец, с него было довольно, он умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня
на день. Чем больше было нужд, тем больше
работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Человек осужден
на работу, он должен
работать до тех пор, пока опустится рука, сын вынет из холодных пальцев
отца струг или молот и будет продолжать вечную работу. Ну, а как в ряду сыновей найдется один поумнее, который положит долото и спросит...
— Пошел вон! — сказал
отец. Крыжановский поцеловал у матери руку, сказал: «святая женщина», и радостно скрылся. Мы поняли как-то сразу, что все кончено, и Крыжановский останется
на службе. Действительно,
на следующей день он опять, как ни в чем не бывало,
работал в архиве. Огонек из решетчатого оконца светил
на двор до поздней ночи.
Девушка была совершенно счастлива, что может
на свои средства содержать
отца, — она
зарабатывала уже около пятидесяти рублей в месяц, потому что, кроме переводов в «Запольском курьере», занимала еще место секретаря этой газеты.
Мать
отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка,
отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но
отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал
работать у подрядчика — столяра
на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он
работал, была рядом с домами деда,
на Ковалихе.
Встреча с
отцом в первое мгновенье очень смутила ее, подняв в душе детский страх к грозному родимому батюшке, но это быстро вспыхнувшее чувство так же быстро и улеглось, сменившись чем-то вроде равнодушия. «Что же, чужая так чужая…» — с горечью думала про себя Феня. Раньше ее убивала мысль, что она объедает баушку, а теперь и этого не было: она
работала в свою долю, и баушка обещала купить ей даже веселенького ситца
на платье.
Что она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и все поглядывал сбоку
на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст
на восемь.
На нем
работал еще
отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув
на фундамент перед окном, у которого
работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к
отцу, а он ее удержал. Она выбежала
на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Когда же мой
отец спросил, отчего в праздник они
на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не
работали, но вот уже года четыре как начали
работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Но воображение мое снова начинало
работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в дом;
на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к
отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Отец объяснил мне, что бо́льшая часть крестьян
работает теперь
на гумне и что мы скоро увидим их работу.
Кто же будет старичьи работы исполнять?»
Отец отвечал, что не все же старики хворы, что больных надо поберечь и успокоить, что они
на свой век уже
поработали.
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила?
Отец тебя бил, — я теперь понимаю, что он
на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он
работал тридцать лет, начал
работать, когда вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
Пришел и я, ваше благородие, домой, а там
отец с матерью ругаются:
работать, вишь, совсем дома некому; пошли тут брань да попреки разные… Сам вижу, что за дело бранят, а перенести
на себе не могу; окроме злости да досады, ничего себе в разум не возьму; так-то тошно стало, что взял бы, кажется, всех за одним разом зарубил, да и
на себя, пожалуй, руку наложить, так в ту же пору.
— Я двадцать рублей, по крайней мере, издержал, а через полгода только один урок в купеческом доме получил, да и то случайно. Двадцать рублей в месяц
зарабатываю, да вдобавок поучения по поводу разврата, обуявшего молодое поколение, выслушиваю. А в летнее время
на шее у
отца с матерью живу, благо ехать к ним недалеко. А им и самим жить нечем.
— Да с какою еще радостью! Только и спросила:"Ситцевые платья будете дарить?"С превеликим, говорит, моим удовольствием!"Ну, хорошо, а то папаша меня все в затрапезе водит — перед товарками стыдно!" — Ах, да и горевое же, сударь, ихнее житье!
Отец — старик,
работать не может, да и зашибается; матери нет. Одна она и
заработает что-нибудь. Да вот мы за квартиру три рубля в месяц отдадим — как тут разживешься! с хлеба
на квас — только и всего.
Она рассказала, что ее
отец, известный
на Дону педагог, теперь уже живущий
на пенсии, еще будучи студентом и учителем в станице, много
работал по собиранию материала о Стеньке Разине, и если я позволю ей переписать это стихотворение для ее
отца, то доставлю ему нескончаемое удовольствие.
Недаром мне мамаша рассказывала, что когда она жалела покойного
отца, очень устававшего
на службе, так он сердился
на нее и говорил, что цари побольше нашего
работают, да не жалуются!»
— Максимушка, — сказал он, —
на кого же я денежки-то копил?
На кого тружусь и
работаю? Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод, не поспел еще в ратный строй. Не уезжай от меня! Вспомни, что я тебе
отец! Как посмотрю
на тебя, так и прояснится
на душе, словно царь меня похвалил или к руке пожаловал, а обидь тебя кто, — так, кажется, и съел бы живого!
— Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а матушка моя пряники, значит, пекла,
на Анкудима
работали, тем и кормились. Житье у нас было плохое. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после отца-то всё порешили, потому я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги побоями вымогал…
Дело вышло из-за церковного староства.
Отец Крискент политично завел разговор
на тему, что Нил Поликарпыч уже
поработал в свою долю
на дом Божий и имеет полное право теперь отдохнуть.
Соня(стоя
на коленях, оборачивается к
отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и дядя Ваня
работали без отдыха, боялись потратить
на себя копейку и всё посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!
— Она была не очень красива — тонкая, с умным личиком, большими глазами, взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она
работала на фабрике шёлка, жила со старухой матерью, безногим
отцом и младшей сестрой, которая училась в ремесленной школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила музеи и старые церкви, восхищалась картинами, красотою вещей и, глядя
на них, говорила...
— Чего он добивается? — воскликнула Люба. — Денег только… А есть люди, которые хотят счастья для всех
на земле… и для этого, не щадя себя,
работают, страдают, гибнут! Разве можно
отца равнять с ними?!
Фома видел, как
отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал
на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча
работать…
На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел
на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы,
на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его
отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но
на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался
на воркотню Ефима, и даже тот, который
работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова
на носилки.
Климков отвечал осторожно — нужно было понять, чем опасна для него эта встреча? Но Яков говорил за двоих, рассказывая о деревне так поспешно, точно ему необходимо было как можно скорее покончить с нею. В две минуты он сообщил, что
отец ослеп, мать всё хворает, а он сам уже три года живёт в городе,
работая на фабрике.
Из оставшихся старший сын Митюшка
работал на заводе, а младший, которого
отец называл «Кулкой», был моего возраста, и мы скоро подружились.
Никита видел, что Вялов
работает легко и ловко, проявляя в труде больше разумности, чем в своих тёмных и всегда неожиданных словах. Так же, как
отец, он во всяком деле быстро находил точку наименьшего сопротивления, берёг силу и брал хитростью. Но была ясно заметна и разница:
отец за всё брался с жаром, а Вялов
работал как бы нехотя, из милости, как человек, знающий, что он способен
на лучшее. И говорил он так же: немного, милостиво, многозначительно, с оттенком небрежности, намекающе...
— Не стану я больше
работать на вас! — крикнула она громко и вдруг зарыдала. — Выходит, я у вас не невестка, а работница! Весь народ смеется: «Гляди, говорят, Цыбукины какую себе работницу нашли!» Я у вас не нанималась! Я не нищая, не хамка какая, есть у меня
отец и мать.
Анна Устиновна. Что это, право, Лиза нейдет! Сердце у меня не
на месте. Девушка беззащитная, кроткая, вся в
отца — долго ль ее обидеть? Народ бессовестный, видят, что девушка плохо одета, ну и пристают. А не знают того, что эта девушка, как только
на ноги поднялась, так семью кормить стала, с утра до ночи
работает, отдыху не знает, что мы
на нее чуть не молимся. Захворай она, так мы наголодаемся.
По воспитанию я белоручка, по наклонностям — кабинетный человек, но
на имении, когда я приехал сюда, был большой долг, а так как
отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил
на мое образование, то я решил, что не уеду отсюда и буду
работать, пока не уплачу этого долга.
— Причину того бунта не помню, только — отказались наши мужики подать платить и землю пахать, в их числе дядя мой и
отец тоже. Пригнали солдат, и началось великое мучительство: выведут солдаты мужика-то в поле, поставят к сохе — айда,
работай, такой-сякой сын! А народ падает ничком
на землю и лежит недвижно…
Раскаяние, негодование
на свою слабость показались
на его чертах, и он коснулся до окна, трепет пробежал по его членам; казалось, что стучат у него в сердце, и седая голова привратника два раза повторяла уже свое приветствие сонными устами и спрашивала о причине позднего прихода, прежде нежели юноша вымолвил: «
Отец мой, иди к игумну, скажи, что у ворот стоит презренный грешник, что он умоляет принять его в монастырь, что он пришел обмыть ваши святые ноги и
работать и трудиться».
У одного индейца был слон. Хозяин дурно кормил его и заставлял много
работать. Один раз слон рассердился и наступил ногою
на своего хозяина. Индеец умер. Тогда жена индейца заплакала, принесла своих детей к слону и бросила их слону под ноги. Она сказала: «Слон! ты убил
отца, убей и их». Слон посмотрел
на детей, взял хоботом старшего, потихоньку поднял и посадил его себе
на шею. И слон стал слушаться этого мальчика и
работать для него.
Сын приехал из города к
отцу в деревню.
Отец сказал: «Нынче покос, возьми грабли и пойдем, пособи мне». А сыну не хотелось
работать, он и говорит: «Я учился наукам, а все мужицкие слова забыл; что такое грабли?» Только он пошел по двору, наступил
на грабли; они его ударили в лоб. Тогда он и вспомнил, что такое грабли, хватился за лоб и говорит: «И что за дурак тут грабли бросил!»
В работные кельи зашли, там
на монастырский обиход всякое дело делают: в одной келье столярничают и точат, в другой бондарь
работает, в третьей слесарня устроена, в четвертой иконописцы пишут, а там пекарня, за ней квасная. В стороне кузница поставлена. И везде кипит безустанная работа
на обительскую потребу, а иное что и
на продажу… Еще была мастерская у
отца Михаила, только он ее не показал.
— Молви
отцу, — говорил он, давая деньги, — коли нужно ему
на обзаведенье, шел бы ко мне — сотню другу-третью с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты
заработаешь. Ну, а когда же
работать начнешь у меня?
А
отец говорит: «А
работать будем. Вон мужик-то растет!»
Отец показал
на меня.
— Я, стало быть, Васькин брат… У
отца нас двое: он — Васька, да я — Кирила. Акроме нас три сестры, а Васька женатый, и ребятёнок есть… Народу много, а
работать некому… В кузнице, почитай, уже два года огня не раздували. Сам я
на ситцевой фабрике, кузнечить не умею, а
отец какой работник? Не токмо, скажем,
работать, путем есть не может, ложку мимо рта несет.
— Какая ж это воля, батюшко, коли нас снова
на барщину гонят… Как, значит, ежели бы мы вольные — шабаш
на господ
работать! А нас опять гонят… А мы супротив закона не желаем. Теперь же опять взять хоть усадьбы… Эк их сколько дворов либо прочь сноси, либо выкуп плати! это за што же выкуп?.. Прежде испокон веку и
отцы, и деды все жили да жили, а нам на-ко-ся вдруг — нельзя!
Про былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому
на ум не вспадало, во сне даже не грезилось поднимать старые дрязги — твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за тех пустошей
отцами их принято, сколь долго они после разоренья по миру ходили да по чужим местам в нáймитах
работали. Но вдруг ровно ветром одурь
на них нанесло: заквасили новую дежу
на старых дрождях.
— Ты думала, помер
отец, так
на тебя и управы не будет? Мама, дескать, добрая, она пожалеет… Нет, милая, я тебя тоже сумею укротить, ты у меня будешь знать! Ты бегаешь, балуешься, а мама твоя с утра до вечера
работает; придет домой, хочется отдохнуть, а нет: сиди, платье тебе чини. Вот порви еще раз, ей-богу, не стану зашивать! Ходи голая, пускай все смотрят. Что это, скажут, какая бесстыдница идет!..
«Зачем он меня сюда привез?» — думала Тася, и ей делалось досадно
на «добрейшего» Ивана Алексеевича. Все это выходило как-то глупо, нескладно. Этот торопливый старшина совсем ей не нужен. Он даже не заикнулся ни о каком актере или актрисе, с которой она могла бы начать
работать. А нравы изучать, только расхолаживать себя… Тут еще может явиться какой-нибудь знакомый
отца… Она с молодым мужчиной, за чаем… Точно трактир!