Неточные совпадения
— Вот-то
пса несытого нелегкая принесла! — чуть-чуть
было не сказали глуповцы, но бригадир словно понял их мысль и не своим голосом закричал...
Ярб уже успел облобызаться с аглицким
псом, с которым, как видно,
был знаком уже давно, потому что принял равнодушно в свою толстую морду живое лобызанье Азора (так назывался аглицкий
пес).
На другой день до того объелись гости, что Платонов уже не мог ехать верхом; жеребец
был отправлен с конюхом Петуха. Они сели в коляску. Мордатый
пес лениво пошел за коляской: он тоже объелся.
Между тем
псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может
быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни
есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
— Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! — кричала Настасья, стуча кулаком в дверь, — целые дни-то деньские, как
пес, дрыхнет!
Пес и
есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
Пастух под тенью спал, надеяся на
псов,
Приметя то, змея из-под кустов
Ползёт к нему, вон высунувши жало;
И Пастуха на свете бы не стало:
Но сжаляся над ним, Комар, что
было сил,
Сонливца укусил.
Проснувшися, Пастух змею убил;
Но прежде Комара спросонья так хватил,
Что бедного его как не бывало.
В детстве он
был бесцветен, хотя пред взрослыми обнаруживал ленивенькое, но несгибаемое упрямство, а в играх с детями — добродушие дворового
пса.
За кофе читал газеты. Корректно ворчали «Русские ведомости», осторожно ликовало «Новое время», в «Русском слове» отрывисто, как лает старый
пес, знаменитый фельетонист скучно упражнялся в острословии, а на второй полосе подсчитано
было количество повешенных по приговорам военно-полевых судов. Вешали ежедневно и усердно.
— Этому старому
псу, — продолжал Тарантьев, — ни о чем и подумать не придется: на всем готовом
будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай, да и конец…
Они играют здесь роль
псов, питающихся крупицами, падающими от трапезы богатых, то
есть промышляют мелочами, которые европейцы не считают достойными внимания.
— Э, батенька, все мы люди, все человеки… Не бросить же заводы
псу?! Геройствовать-то с этой братией не приходится; они с нас
будут живьем шкуру драть, а мы
будем миндальничать. Нет, дудки!.. Нужно смотреть на дело прямо: клин клином вышибай.
Понимаю же я, каково должно
быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется в один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои!» Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим
псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: «Прав ты, Господи», то уж, конечно, настанет венец познания и все объяснится.
Новая штука состояла в том, чтобы неподвижно стоящей и протянувшей свой нос собаке положить на самый нос лакомый кусочек говядины. Несчастный
пес, не шевелясь, должен
был простоять с куском на носу сколько велит хозяин, не двинуться, не шевельнуться, хоть полчаса. Но Перезвона выдержали только самую маленькую минутку.
Перезвон, завидя его одетым, начал
было усиленно стучать хвостом по полу, нервно подергиваясь всем телом, и даже испустил
было жалобный вой, но Коля, при виде такой страстной стремительности своего
пса, заключил, что это вредит дисциплине, и хоть минуту, а выдержал его еще под лавкой и, уже отворив только дверь в сени, вдруг свистнул его.
— Немного? Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать; вот те и целых полтораста десятин. Да он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем… Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да вот чем плох — дерется. Зверь — не человек; сказано: собака,
пес, как
есть пес.
— А кому же как не ему и
быть у нас господином, — прервала Егоровна. — Напрасно Кирила Петрович и горячится. Не на робкого напал: мой соколик и сам за себя постоит, да и, бог даст, благодетели его не оставят. Больно спесив Кирила Петрович! а небось поджал хвост, когда Гришка мой закричал ему: вон, старый
пес! — долой со двора!
— Вот
пес! — хвалился Федос, — необразованный
был, даже лаять путем не умел, а я его грамоте выучил. На охоту со мной уже два раза ходил. Видел ты, сколько я глухарей твоей мамаше перетаскал?
—
Пес ты бесчувственный! долго ли я от тебя надругательства
буду терпеть! — выговаривала матушка, заставая его в подобных занятиях.
— Что ему,
псу несытому, делается!
ест да
пьет,
ест да
пьет! Только что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый! Весь земский суд, по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер бы — и дело бы с концом!
В центре города
были излюбленные трактиры у извозчиков: «Лондон» в Охотном, «Коломна» на Неглинной, в Брюсовском переулке, в Большом Кисельном и самый центральный в Столешниковом, где теперь высится дом № 6 и где прежде ходили стада кур и большой рыжий дворовый
пес Цезарь сидел у ворот и не пускал оборванцев во двор.
Жил-был дьяк Евстигней,
Думал он — нет его умней,
Ни в попах, ни в боярах,
Ни во
псах, самых старых!
Ходит он кичливо, как пырин,
А считает себя птицей Сирин,
Учит соседей, соседок,
Всё ему не так, да не эдак.
Взглянет на церковь — низка!
Покосится на улицу — узка!
Яблоко ему — не румяно!
Солнышко взошло — рано!
На что ни укажут Евстигнею,
А он...
— У нас
есть своя поговорка мужицкая, Степан Романыч: тем море не испоганилось, что
пес налакал… Сама виновата, ежели не умела правильной девицей прожить.
— Ах, старый
пес… Ловкую штуку уколол. А летом-то, помнишь, как тростил все время: «Братцы, только бы натакаться на настоящее золото — никого не забуду». Вот и вспомнил… А знаки, говоришь, хорошие
были?
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно
было бы перехватить на первый раз, да уж больно завистлив
пес: над чужим счастьем задавится… Еще уцепится как клещ, и не отвяжешься от него…»
— Ишь чего захотел, старый
пес… Да за такие слова я тебя и в дом к себе пущать не
буду. Охальничать-то не пристало тебе…
— Ключик добудь, Марьюшка… — шептал Петр Васильич. — Вызнай, высмотри, куды он его прячет… С собой носит? Ну, это еще лучше… Хитер старый
пес. А денег у него неочерпаемо… Мне в городу сказывали, Марьюшка. Полтора пуда уж сдал он золота-то, а ведь это тридцать тысяч голеньких денежек. Некуда ему их девать. Выждать, когда у него большая получка
будет, и накрыть… Да ты-то чего боишься, дура?
«Эх, слаб Степан Романыч до женского полу и только себя срамит поблажкой. Тот же Мыльников охáет его везде.
Пес и
есть пес: добра не помнит».
— Ишь, старый
пес, чего удумал! — удивлялась Домнушка, когда Татьяна объяснила ей затаенные планы батюшки-свекра. — Ловок тоже… Надо
будет его укоротить.
— Да не
пес ли? — изумилась Рачителиха. — А ведь ты правильно сказал:
быть ему в целовальниках… Теперь все обнюхал, все осмотрел, ну, и за стойку. А только как же я-то?
— А у нас-то теперь, — говорила бахаревская птичница, — у нас скука престрашенная… Прямо сказать, настоящая Сибирь, как
есть Сибирь. Мы словно как в гробу живем. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко станет.
— Ну, теперь — гэть бегом!.. Живо! Чтобы духу вашего не
было! А другой раз придете, так и вовсе не пустю. Тоже — умницы! Дали старому
псу на водку, — вот и околел.
Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, — может
быть, вы не поверите, — а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, — прах их дери, я не жаден на деньги, — а то, что никакой справедливости ни в ком из
псов их не встретишь!
— Собаками, барыня, не торгую-с, — сказал он холодно и с достоинством. — А этот
пес, сударыня, можно сказать, нас двоих, — он показал большим пальцем через плечо на Сергея, — нас двоих кормит,
поит и одевает. И никак этого невозможно, что, например, продать.
В числе охотников
был и Родион Антоныч, тоже облекшийся в охотничью куртку и высокие сапоги; выбрав местечко на глазах набоба, он почтительно сидел на траве, не спуская глаз с своего владыки, как вымуштрованный охотничий
пес.
Впрочем,
был и ее отец, знаете — такая красная, толстая, сивая подрядческая морда, вроде старого и свирепого меделянского
пса.
Человек этот
был паче
пса голодного и Фейером употреблялся больше затем, что, мол, ты только задери, а я там обделаю дело на свой манер.
Княжна мгновенно, так сказать гальванически,
была посвящена во
псе мелочи губернской закулисной жизни.
— Плут!.. И какой же, то
есть, плут на плуте, вор на воре. Я-то, вишь, смирный, не озорник, и нет мне от них счастья. На-ка, вожжей пожалел!.. Да что я, с кашей, что ли, их съем? Какие
были, такие и ворочу,
пес!
У Миртова
был огромный трехлетний
пес сенбернарской чистой породы, по кличке Друг.
— Благодари же царя,
пес! — сказал Малюта Коршуну, толкая его, — доведется тебе, должно
быть, пожить еще. Мы сею ночью тебе только суставы повывернем!
— Спасибо тебе, государь, — сказал он, — спасибо за твою хлеб-соль! Спасибо, что выгоняешь слугу своего, как негодного
пса!
Буду, — прибавил он неосторожно, —
буду хвалиться на Руси твоею лаской! Пусть же другие послужат тебе, как служила Федора! Много грехов взял я на душу на службе твоей, одного греха не взял, колдовства не взял на душу!
— Ну, не сердись, не сердись, Никита Романыч! Сядь сюда, пообедай со мной, ведь я не
пес же какой,
есть и хуже меня; да и не все то правда, что про меня говорят; не всякому слуху верь. Я и сам иногда с досады на себя наклеплю!
— Лжешь ты, окаянный
пес! — сказал он, окидывая его презрительно с ног до головы, — каждое твое слово
есть негодная ложь; а я в своей правде готов крест целовать! Государь! вели ему, окаянному, выдать мне жену мою, с которою повенчан я по закону христианскому!
То
был косматый
пес из породы пастушьих волкодавов.
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело
было забыто, — смотрю: лежат
пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы
пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы
пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Идешь и думаешь: хорошо
быть разбойником; грабить жадных, богатых, отдавать награбленное бедным, — пусть все
будут сыты, веселы, не завистливы и не лаются друг с другом, как злые
псы.
— Да, — сказала она сердито. —
Пес неумный… Года еще нет, а сгнила Варя-то! Это все от песку, — он воду пропускает. Кабы глина
была, лучше бы…
— Прочь лапы,
псы! Что я вам — потаскушка из ваших? Валитесь дрыхнуть, пока бар ваших дома нет, — ну, живо! А то беда
будет вам!
— Ну-ка тебя ко
псам смердящим, — сказал Петр Васильев, вставая. — Я
было думал, что ты с прошлого году-то умнее стал, а ты — хуже того…
— Ну, какая там душа! — грубо сказала Грушина, — что у
пса, то у человека, один пар, а души нет. Пока жил, пота и
был.