Неточные совпадения
Самгин сел,
пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал с ноги, точно прирос к ней. В комнате сгущался кисловатый запах.
Было уже очень поздно, да и не хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол. Не хотелось видеть
человека, все равно — какого.
Самгин слушал рассеянно и
пытался окончательно определить свое отношение к Бердникову. «Попов, наверное, прав: ему все равно, о чем говорить». Не хотелось признать, что некоторые мысли Бердникова новы и завидно своеобразны, но Самгин чувствовал это. Странно
было вспомнить, что этот
человек пытался подкупить его, но уже являлись мотивы, смягчающие его вину.
Открыв глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица
было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит
человек, приподняв плечи, как бы
пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
— Героем времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он
пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих»
людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его
был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
— Почему? О
людях, которым тесно жить и которые
пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и
есть храбрость. А когда любопытство превращается в страсть, оно уже — любовь.
«Замужем?» — недоверчиво размышлял Самгин,
пытаясь представить себе ее мужа. Это не удавалось. Ресторан
был полон неестественно возбужденными людями; размахивая газетами, они
пили, чокались, оглушительно кричали; синещекий, дородный
человек, которому только толстые усы мешали
быть похожим на актера, стоя с бокалом шампанского в руке, выпевал сиплым баритоном, сильно подчеркивая «а...
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших
людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно
было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии
людей и о наивности тех, кто
пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно
было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов
был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он
пытался сказать что-то
людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым не
было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас
есть категория
людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о
людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот
человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не
пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к
человеку с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг
был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно
пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами
людей сзади себя, уверенный, что
человека с флагом
будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался о Томилине. Этот
человек должен знать и должен
был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко
пытались затеять с учителем беседу о женщине, но Томилин
был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он
попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве
людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Он
был крайне смущен внезапно вспыхнувшей обидой на отца, брата и чувствовал, что обида распространяется и на Айно. Он
пытался посмотреть на себя, обидевшегося, как на
человека незнакомого и стесняющего,
пытался отнестись к обиде иронически.
Он видел, что какие-то разношерстные
люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не
пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что рабочие Москвы вооружаются, слышал, что
были случаи столкновений рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат на улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
— Этот ваш приятель, нарядившийся рабочим,
пытается изобразить несуществующее, фантазию авантюристов. Я утверждаю: учение о классах — ложь, классов — нет,
есть только
люди, развращенные материализмом и атеизмом, наукой дьявола, тщеславием, честолюбием.
Должно
быть,
пытаясь рассмешить
людей, обиженных носильщиками, мужчины с перышками несли на палке маленькую корзинку и притворялись, что изнемогают под тяжестью ноши.
Пересев на «Диану» и выбрав из команды «Паллады» надежных и опытных
людей, адмирал все-таки решил
попытаться зайти в Японию и если не окончить, то закончить на время переговоры с тамошним правительством и условиться о возобновлении их по окончании войны, которая уже началась, о чем получены
были наконец известия.
Для этого удивительного
человека не существовало тайн. Как ясновидящий, он знал все, что здесь происходило. Тогда я решил
быть внимательнее и
попытаться самому разобраться в следах. Вскоре я увидел еще один порубленный пень. Кругом валялось множество щепок, пропитанных смолой. Я понял, что кто-то добывал растопку. Ну, а дальше? А дальше я ничего не мог придумать.
О
человеке были сделаны большие разоблачения,
было открыто подсознательное в нем,
попытались увидеть его снизу, а не сверху.
Мать слушала невнятные вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший судья и все его товарищи не могут
быть злыми, жестокими
людьми. Внимательно осматривая лица судей, она,
пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
Я не говорю, чтоб отношения русского культурного
человека к мужику, в том виде, в каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно как не утверждаю и того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой,
были особенно ценны; но я не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного
человека свойство пользоваться трудом мужика, не
пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
С тех пор собака не доверяла
людям, которые хотели ее приласкать, и, поджав хвост, убегала, а иногда со злобою набрасывалась на них и
пыталась укусить, пока камнями и палкой не удавалось отогнать ее. На одну зиму она поселилась под террасой пустой дачи, у которой не
было сторожа, и бескорыстно сторожила ее: выбегала по ночам на дорогу и лаяла до хрипоты. Уже улегшись на свое место, она все еще злобно ворчала, но сквозь злобу проглядывало некоторое довольство собой и даже гордость.
Если некоторые
люди утверждают, что освобождение от насилия или хотя бы ослабление его может произойти вследствие того, что угнетенные
люди, свергнув силою угнетающее правительство, заменят его новым, таким, при котором уже не
будет нужно такого насилия и порабощения
людей, и некоторые
люди пытаются делать это, то эти
люди только обманывают себя и других и этим не улучшают, а только ухудшают положение
людей.
На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный
человек не
был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения не волновали его. Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая мою тревогу и
пытаясь ее усвоить.
В день, когда это случилось, дул сирокко, влажный ветер из Африки — скверный ветер! — он раздражает нервы, приносит дурные настроения, вот почему два извозчика — Джузеппе Чиротта и Луиджи Мэта — поссорились. Ссора возникла незаметно, нельзя
было понять, кто первый вызвал ее,
люди видели только, как Луиджи бросился на грудь Джузеппе,
пытаясь схватить его за горло, а тот, убрав голову в плечи, спрятал свою толстую красную шею и выставил черные крепкие кулаки.
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со дня на день ждала ответа,
пытаясь представить себе, каким должен
быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках,
людях праведной жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и
людьми… Вот приедет он и спросит ее...
И новою предстала жизнь. Он не
пытался, как прежде, запечатлеть словами увиденное, да и не
было таких слов на все еще бедном, все еще скудном человеческом языке. То маленькое, грязное и злое, что будило в нем презрение к
людям и порою вызывало даже отвращение к виду человеческого лица, исчезло совершенно: так для
человека, поднявшегося на воздушном шаре, исчезают сор и грязь тесных улиц покинутого городка, и красотою становится безобразное.
С необыкновенной для него быстротой Яков Артамонов соображал: конечно, надо оставить Носкова тут у забора, идти в город, позвать ночного сторожа, чтоб он караулил раненого, затем идти в полицию, заявить о нападении. Начнётся следствие, Носков
будет рассказывать о кутежах отца у дьяконицы. Может
быть, у него
есть друзья, такие же головорезы, они, возможно,
попытаются отомстить. Но нельзя же оставить этого
человека без возмездия…
Эти болезненно щекотливые
люди между прочим говорят, что они не видят никакой надобности в оглашении этой истории; я же вижу в этом несколько надобностей, из коих каждая одна настоятельнее другой: 1) я хочу изложением истории похождений Артура Бенни очистить его собственную память от недостойных клевет; 2) я желаю посредством этой правдивой и удобной для поверки повести освободить от порицания и осуждения живых лиц, терпящих до сих пор тяжелые напраслины за приязнь к Бенни при его жизни; 3) я
пытаюсь показать в этой невымышленной повести настоящую картину недавней эпохи, отнявшей у нашей не богатой просвещенными
людьми родины наилучших юношей, которые при других обстоятельствах могли бы
быть полезнейшими деятелями, и 4) я имею намерение дать этою живою историею всякому, кому попадется в руки эта скромная книжка, такое чтение, в коем старость найдет себе нечто на послушание, а молодость на поучение.
Когда в своих столкновениях с нею я
пытался определить, что она за
человек, то моя психология не шла дальше таких определений, как взбалмошная, несерьезная, несчастный характер, бабья логика — и для меня, казалось, этого
было совершенно достаточно.
— Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и,
быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы. Самая высокая и святая задача культурного
человека — это служить ближним, и мы
пытаемся служить как умеем. Вам не нравится, по ведь на всех не угодишь.
Его окружает
человек двадцать таких же оборванцев, от всех — как и от всего здесь — пахнет соленой рыбой, селитрой. Четыре бабы, некрасивые и грязные, сидя на песке,
пьют чай, наливая его из большого жестяного чайника. А вот какой-то рабочий, несмотря на утро, уже пьян, возится на песке,
пытаясь встать на ноги и снова падая. Где-то, взвизгивая, плачет женщина, доносятся звуки испорченной гармоники, и всюду блестит рыбья чешуя.
Таким этот штаб-офицер
был известен начальству и товарищам, между которыми
были люди, не симпатизировавшие Свиньину, потому что тогда еще не совсем вывелся «гуманизм» и другие ему подобные заблуждения. Свиньин
был равнодушен к тому, порицают или хвалят его «гуманисты». Просить и умолять Свиньина или даже
пытаться его разжалобить —
было дело совершенно бесполезное. От всего этого он
был закален крепким закалом карьерных
людей того времени, но и у него, как у Ахиллеса,
было слабое место.
Фельдфебель
попытался было устроить перевод Никиты Иванова в нестроевую роту, но там и без того
было много
людей. Отдать его в денщики тоже не удалось, потому что у всех офицеров денщики уже
были. Тогда на Никиту навалили черную работу, оставив все попытки сделать из него солдата. Так он прожил год, до тех пор, пока в роту не
был назначен новый субалтерн-офицер, прапорщик Стебельков. Никиту отдали к нему «постоянным вестовым», то
есть попросту денщиком.
И все-таки в городе я живу жизнью чистого интеллигента, работая только мозгом. Первое время я
пытаюсь против этого бороться, — упражняюсь гирями, делаю гимнастику, совершаю пешие прогулки; но терпения хватает очень ненадолго, до того все это бессмысленно и скучно… И если в будущем физический труд
будет находить себе применение только в спорте, лаун-теннисе, гимнастике и т. п., то перед скукою такого «труда» окажутся бессильными все увещания медицины и все понимание самих
людей.
Но при всем своем прямодушии, незлобии и доброте, не находившей унижения ни в какой услуге ближнему, Катерина Астафьевна
была, однако, очень горда. Не любя жеманства и всякой сентиментальности, она не переносила невежества, нахальства, заносчивости и фанфаронства, и боже сохрани, чтобы кто-нибудь
попытался третировать ее ниже того, как она сама себя ставила: она отделывала за такие вещи так, что
человек этого потом во всю жизнь не позабывал.
И великая задача
человека всегда
была в том, чтобы энергию пола не уничтожить, а сублимировать, Человеческая цивилизация, человеческое сознание
пытается наложить оковы на энергию пола, на полярность человеческой природы.
Когда Катя говорила с Надеждой Александровной или когда читала газеты, у нее
было впечатление: пришли, похваляясь, самонадеянные, тупые, не видящие живой жизни
люди, разжигают в массах самые темные инстинкты и, опираясь на них,
пытаются строить жизнь по своим сумасшедшим схемам, а к этим
людям со всех сторон спешат примазаться ловкие пройдохи, думающие только о власти и своих выгодах.
5)
Пытаться писать могут все без различия званий, вероисповеданий, возрастов, полов, образовательных цензов и семейных положений. Не запрещается писать даже безумным, любителям сценического искусства и лишенным всех прав. Желательно, впрочем, чтобы карабкающиеся на Парнас
были по возможности
люди зрелые, знающие, что слова «ехать» и «хлеб» пишутся через «ять».
Он
пытался утверждать, что религия
есть дело совести каждого
человека и что можно
быть коммунистом и верующим христианином.
Флобер говорит: «Я истощился, скача на месте»… «У меня нет никакой биографии»… У Льва Толстого
есть биография, — яркая, красивая, увлекательная биография
человека, ни на минуту не перестававшего жить. Он не скакал на месте в огороженном стойле, — он, как дикий степной конь, несся по равнинам жизни, перескакивая через всякие загородки, обрывая всякую узду, которую жизнь
пыталась на него надеть… Всякую? Увы! Не всякую. Одной узды он вовремя не сумеет оборвать… Но об этом после.
— Я знаю, что моя невеста дорожит вашим мнением, И вот, именно ради того, чтобы
быть достойным вашего участия, я И хочу, чтобы вы поняли меня совершенно. Я знаю, что меня называют
человеком безнравственным, и признаюсь, что вел жизнь пустую и распущенную, но я уже несколько раз
пытался изменить ее. Вот и теперь я имею это же намерение.
Как
человек, в темноте набежавший на дерево и сильно ударившийся лбом, председатель на миг потерял нить своих вопросов и остановился. В кучке свидетелей он
попытался найти ответившую так определенно и резко — голос
был женский, — но все женщины казались одинаковы и одинаково почтительно и готовно глядели на него. Посмотрел список...
Сколько бы ни
пытались Коген или Гуссерль придать познанию характер, трансцендентный
человеку, и освободить познание от всякого антропологизма, эти попытки всегда
будут производить впечатление поднятия себя за волосы вверх.
Несмотря на категоричность отказа, духовенство
пыталось дважды выйти из замка. Первый раз его встретили безвредными выстрелами, во второй раз несколько
человек было ранено. После этого попытки уйти из замка прекратились.
Он украл капитал у дочери своего барина, оставив ее с мужем почти без средств, вследствие чего,
быть может, Дубянский
попытался игрой составить себе состояние, но, как всегда бывает с игроками, игра, обогатив его вначале, в конце концов погубила его жену, самого его и сделала то, что его дочь принуждена
была жить в чужих
людях.
—
Попытаемся!.. Слушай же! Ты в силе у матушки-царицы; но борешься или собираешься бороться с
человеком, который еще сильнее тебя. Брось свои затеи или укроти свой ретивый нрав, уложи свое сердце. Силою ничего не возьмешь, разве возьмешь лукавством. Выжидай всего от времени… Уступай шаг первому: довольно, если
будешь вторым…
Не должно ли
было это просто значить, что
человек, имевший от природы добрую совесть, немножко пораздвинул свой умственный кругозор и, не изменяя вере отцов своих,
попытался иметь свое мнение о духе закона, сокрываемом буквою, — стал больше заботиться об очищении своего сердца, чем об умывании рук и полоскании скляниц, — и вот дело готово: он «опасный вольнодумец», которого фарисейский талмудизм стремится разорить, уничтожить и стереть с лица земли.
Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он
пытался выехать из них то вперед, то влево, то вправо; но везде
были солдаты, с одинаково-озабоченными лицами, занятыми каким-то невидным, но очевидно важным делом. Все с одинаково-недовольно-вопросительным взглядом смотрели на этого толстого
человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны
были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия
были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все
пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один
человек, находились в неописанном восторге.