Неточные совпадения
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли
пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен уводить, над
девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
А именно:
в день битвы, когда обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверенные
в успешном исходе своего
дела, прибегли к колдовству:
пустили на кособрюхих солнышко.
Опять я
пускаю в ход дипломацию, и опять, как только надо заключить всё
дело, мой титулярный советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь
в дипломатических тонкостях.
Это камень преткновения для всех вам подобных, а
пуще всего — поднимают на зубок, прежде чем узнают,
в чем
дело!
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «
В самом
деле, я, пожалуй,
пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю
пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это
дело все прекратить,
в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
— Записан! А мне какое
дело, что он записан? Петруша
в Петербург не поедет. Чему научится он, служа
в Петербурге? мотать да повесничать? Нет,
пускай послужит он
в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. [Шаматон (разг., устар.) — гуляка, шалопай, бездельник.] Записан
в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
— О торговле, об эманципации женщин, о прекрасных апрельских
днях, какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А
пуще всего я ратую за реальное направление
в литературе.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных
дев, большею частию с черными глазами,
в которых светятся «мучительные
дни и неправедные ночи»,
дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят
в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают
в обморок.
Так
пускал он
в ход свои нравственные силы, так волновался часто по целым
дням, и только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной мечты или от мучительной заботы, когда
день склонится к вечеру и солнце огромным шаром станет великолепно опускаться за четырехэтажный дом.
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у губернатора — не
пускает: говорит, не
пущу до тех пор, пока не кончите
дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать
в Колчино съездить — и то
пустил только вчера, ей-богу…
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них
в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не
пускает. Мы однажды только на один
день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше детей нет. Он учился
в Казани,
в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
—
Пуще всего — без гордости, без пренебрежения! — с живостью прибавил он, — это все противоречия, которые только раздражают страсть, а я пришел к тебе с надеждой, что если ты не можешь
разделить моей сумасшедшей мечты, так по крайней мере не откажешь мне
в простом дружеском участии, даже поможешь мне. Но я с ужасом замечаю, что ты зла, Вера…
Однажды мальчик бросил мячик, он покатился мне
в ноги, я поймала его и побежала отдать ему, мисс сказала maman, и меня три
дня не
пускали гулять.
— Я
пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна,
в последние
дни она каждый раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то
в этом роде.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом.
Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась
в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не
пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Задул постоянный противный ветер и десять
дней не
пускал войти
в Английский канал.
Однако нам объявили, что мы скоро снимаемся с якоря,
дня через четыре. «Да как же это? да что ж это так скоро?..» — говорил я, не зная, зачем бы я оставался долее
в Луконии. Мы почти все видели; ехать дальше внутрь — надо употребить по крайней мере неделю, да и здешнее начальство неохотно
пускает туда. А все жаль было покидать Манилу!
— Заседание же Сената будет на этой неделе, и
дело Масловой едва ли попадет
в это заседание. Если же попросить, то можно надеяться, что
пустят и на этой неделе,
в среду, — сказал один.
— Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, — заговорил остроносый худой старик. — Ты говоришь, зачем лошадь
пустил в хлеб, а кто ее
пускал: я день-деньской, а
день — что год, намахался косой, либо что заснул
в ночном, а она у тебя
в овсах, а ты с меня шкуру дерешь.
Дело было
в том, что мужики, как это говорил приказчик, нарочно
пускали своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих баб были пойманы
в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по 30 копеек с коровы или два
дня отработки. Бабы же утверждали, во-первых, что коровы их только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих, хотя бы и за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.
— Теперь только чайку испить — и
дело в шляпе. Поп Савел уже наведывался, он все еще вчерашним пьян… А слышите, как меленка-то постукивает? Капитон с трех часов
пустил все обзаведение…
Главное, то чувствовал, что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и
в самом
деле добродетельная, а
пуще всего с умом и образованием, а у меня ни того, ни другого.
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак.
Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет,
в самом
деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
— Нельзя наверно угадать. Ничем, может быть: расплывется
дело. Эта женщина — зверь. Во всяком случае, старика надо
в доме держать, а Дмитрия
в дом не
пускать.
Из соседних фанз выбежали китайцы и, узнав,
в чем
дело, опять
пустили в ход трещотки.
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались
в нем эти думы. Зато
в другое время
пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить на самое
дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять, и замирает
в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь
в состоянии сделать то, что делает эта?
—
Пускай шумят, — заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, — мне что за
дело! лишь бы меня не трогали.
В истопники меня произвели…
Немного пониже крестьянская лошадь стояла
в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба,
пускала пузыри и тихо погружалась на
дно, оставив за собою легкую зыбь.
— Про кого? А мне что за
дело, что его
в главные конторщики пожаловали! Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать,
пустили козла
в огород!
Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной
в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы и
пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, —
разделяет обе стороны бедной деревушки.
Матушка ваша за мною
в город посылали; мы вам кровь
пустили, сударыня; теперь извольте почивать, а
дня этак через два мы вас, даст Бог, на ноги поставим».
В одно прекрасное утро родилась на мой счет сплетня (кто ее произвел на свет Божий, не знаю: должно быть, какая-нибудь старая
дева мужеского пола, — таких старых
дев в Москве пропасть), родилась и принялась
пускать отпрыски и усики, словно земляника.
Выручив рублей полтораста, она тоже
пустила их
в оборот под залоги, действовала гораздо рискованнее мужа, и несколько раз попадалась на удочку: какой-то плут взял у нее 5 руб. под залог паспорта, — паспорт вышел краденый, и Марье Алексевне пришлось приложить еще рублей 15, чтобы выпутаться из
дела; другой мошенник заложил за 20 рублей золотые часы, — часы оказались снятыми с убитого, и Марье Алексевне пришлось поплатиться порядком, чтобы выпутаться из
дела.
Судьи, надеявшиеся на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого слова. Он
в тот же
день отправился
в Покровское. Дубровский между тем лежал
в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел
пустить ему кровь, приставить пиявки и шпанские мухи. К вечеру ему стало легче, больной пришел
в память. На другой
день повезли его
в Кистеневку, почти уже ему не принадлежащую.
Спасибо, Лель! Девицы, не стыдитесь!
Не верю я. Ну, статочное ль
делоВ частых кустах подружку потерять!
Потешил ты царево сердце, Лель.
Потешь еще!
В кругу подруг стыдливых
Красавицу девицу выбирай,
Веди ко мне и всем на погляденье,
Пускай она за песню наградит
Певца любви горячим поцелуем.
Так как новый губернатор был
в самом
деле женат, губернаторский дом утратил свой ультрахолостой и полигамический характер. Разумеется, это обратило всех советников к советницам; плешивые старики не хвастались победами «насчет клубники», а, напротив, нежно отзывались о завялых, жестко и угловато костлявых или заплывших жиром до невозможности
пускать кровь — супругах своих.
Сомневаясь немного
в беспременности этих атрибутов, я таки
пустил дело в ход; предводитель сдержал слово.
Но оно и не прошло так: на минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса. Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескали автору. Толки
в гостиных предупредили меры правительства, накликали их. Немецкого происхождения русский патриот Вигель (известный не с лицевой стороны по эпиграмме Пушкина)
пустил дело в ход.
Пустить дело в ход совершенно зависело от моей воли, но надобен был coup de grâce [Последний, решающий удар (фр.).] предводителя.
С этими словами она выбежала из девичьей и нажаловалась матушке. Произошел целый погром. Матушка требовала, чтоб Аннушку немедленно услали
в Уголок, и даже грозилась отправить туда же самих тетенек-сестриц. Но благодаря вмешательству отца
дело кончилось криком и угрозами. Он тоже не похвалил Аннушку, но ограничился тем, что поставил ее
в столовой во время обеда на колени. Сверх того, целый месяц ее «за наказание» не
пускали в девичью и носили пищу наверх.
В село нас гулять
в этот
день не
пускают: боятся, чтоб картины мужицкой гульбы не повлияли вредно на детские сердца.
— Коли послушаешь тебя, что ты завсе без ума болтаешь, — заметила она, — так Богу-то
в это
дело и мешаться не след.
Пускай, мол, господин рабов истязает, зато они венцов небесных сподобятся!
В девичью вошел высокий и худой мужчина лет тридцати, до такой степени бледный, что, казалось, ему целый месяц каждый
день сряду кровь
пускали. Одет он был
в черный демикотоновый балахон, спускавшийся ниже колен и напоминавший покроем поповский подрясник; на ногах были туфли на босу ногу.
— Ну, войди. Войди, посмотри, как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы их
в ящик уложим, а потом вместе с другими
в дело пустим. Посиди, дружок, посмотри, поучись. Только сиди смирно, не мешай.
— Будет; устал. Скажите на псарной, что зайду позавтракавши, а если
дела задержат, так завтра
в это же время. А ты у меня, Артемий, смотри!
пуще глаза «Модницу» береги! Ежели что случится — ты
в ответе!
— Это
в неделю-то на три часа и
дела всего; и то печку-то, чай, муженек затопит… Да еще что, прокураты, делают! Запрутся, да никого и не
пускают к себе. Только Анютка-долгоязычная и бегает к ним.
Пускай каждый новый
день удостоверяет его, что колдовству нет конца;
пускай вериги рабства с каждым часом все глубже и глубже впиваются
в его изможденное тело, — он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осняет его, наравне с другими алчущими и жаждущими.
Я помню его, когда еще пустыри окружали только что выстроенный цирк. Здесь когда-то по ночам «всякое бывало». А
днем ребята
пускали бумажные змеи и непременно с трещотками. При воспоминании мне чудится звук трещотки. Невольно вскидываю глаза
в поисках змея с трещоткой. А надо мной выплывают один за другим три аэроплана и скрываются за Домом крестьянина на Трубной площади.
Николай уезжал по утрам на Ильинку,
в контору, где у них было большое суконное
дело, а старший весь
день сидел у окна
в покойном кожаном кресле, смотрел
в зеркало и ждал посетителя, которого
пустит к нему швейцар — прямо без доклада. Михаил Иллиодорович всегда сам разговаривал с посетителями.