Неточные совпадения
Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни
публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным
лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью.
Конечно, проданная им женщина так и оставалась навсегда в цепких руках
публичного дома. Горизонт настолько основательно забыл ее, что уже через год не мог даже вспомнить ее
лица. Но почем знать… может быть, сам перед собою притворялся?
Старик объяснил ему очень понятно, с жаром. Порою он отплёвывался, морщил
лицо, выражая отвращение к мерзости. Евсей смотрел на старика и почему-то не верил в его отвращение и поверил всему, что сказал хозяин о
публичном доме. Но всё, что говорил старик о женщине, увеличило чувство недоверия, с которым он относился к хозяину.
Слово «притворными», вместо «придворными», как всегда печаталось в обыкновенных афишах
публичных императорских театров, конечно, было довольно удачно, изменение одной буквы давало совершенно противуположный и приличный смысл одному и тому же слову. Мне особенно это понравилось потому, что на благородных домашних театрах, хорошо мне знакомых, почти все действующие
лица, конечно, только притворяются, будто они актеры. Этот спектакль в доме Черевина на Васильевском острову шел через несколько дней.
Что?…» — «Но сами-то вы зачем приехали?» — «Так, знаете ли, грустно как-то было… взял да и поехал…» Плакса не пропускает ни одной аллеи
публичного сада, ни одного закоулка; он останавливается перед каждым балаганом, каждым зрелищем, каждым оркестром; но
лицо его остается неизменно расстроенным и как бы всегда сказать хочет: — «Боже, что за пустота! и это называется у них весельем!!..»
К разряду наглецов принадлежат также
лица, которые, не быв с вами знакомы, стараются заговаривать на гуляньях, в театре, в
публичной карете. Тип фразы, с какой обыкновенно подступают они, следующий...
И в течение всего сезона я изучал венский сценический мир все с тем же приподнятым интересом. Позднее (во второе мое венское житье) я ознакомился и с преподаванием декламации, в
лице известного профессора Стракоша, приезжавшего для
публичных чтений немецких стихотворных пьес и в Россию.
Про эту встречу и дальнейшее знакомство с Гончаровым я имел уже случай говорить в печати — в последний раз и в
публичной беседе на вечере, посвященном его памяти в Петербурге, и не хотел бы здесь повторяться. Вспомню только то, что тогда было для меня в этой встрече особенно освежающего и ценного, особенно после потери, какую я пережил в
лице Герцена. Тут судьба, точно нарочно, посылала мне за границей такое знакомство.
Находясь в положении камердинера-друга
лица высокопоставленного в столице, Степан пользовался относительной свободой, приобретя, воспитываясь вместе со своим барином, известный аристократический лоск, которым он умел при случае воспользоваться, он мог вращаться в
публичных местах, далеко не совместных с его званием.
Польский говор слышался повсюду, и к
лицам, заговаривавшим в
публичных местах, театрах, ресторанах, цукернях и огрудках (загородных садах) по-русски, относились если не совершенно враждебно, то крайне пренебрежительно, — над ними прямо глумились даже ресторанные гарсоны, очень хорошо понимавшие по-русски, что оказывалось тотчас же при получении хорошей платы «на чай», но притворявшиеся непонимающими и заставлявшие русского, или, по их выражению, «москаля», по часам ждать заказанного стакана кофе, не говоря уже о кушанье.
Публика была скромная, много девушек, без куафюр, в просто причесанных волосах и темных кашемировых платьях, молодые люди в черных парах, студенты университета и академии, но не мало и пожилых, даже старых мужчин, с седыми бородами, лысых, худых и толстых, с фигурами и выражением
лица писателей, художников и особого класса посетителей
публичных чтений и торжеств, существующего в Петербурге.