Неточные совпадения
— Я в политике ни черта не смыслю, но вы, милый мой, превосходно отделали их… А этот Платон — вы ему не
верьте. Он — дурак, но хитрый. И — сластоежка. Идемте, сейчас я буду развлекать
публику.
Потому-то мне и надо было тогда ваше согласие, чтобы вы меня ничем не могли припереть-с, потому что где же у вас к тому доказательство, я же вас всегда мог припереть-с, обнаружив, какую вы жажду имели к смерти родителя, и вот вам слово — в
публике все бы тому
поверили и вам было бы стыдно на всю вашу жизнь.
— Пусть этим всем моим словам, что вам теперь говорил, в суде не поверят-с, зато в
публике поверят-с, и вам стыдно станет-с.
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так и тот намеднись при всей
публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не
поверю! Это духовное-то лицо!
Рисположенский. Ты думаешь, мне никто не
поверит? Не
поверит? Ну, пускай обижают! Я… я вот что сделаю: почтеннейшая
публика!
Подхалюзин. Какой горячий-с! (К
публике.) Вы ему не
верьте, это он, что говорил-с, — это все врет. Ничего этого и не было. Это ему, должно быть, во сне приснилось. А вот мы магазинчик открываем: милости просим! Малого ребенка пришлете — в луковице не обочтем.
Да этому нельзя было и не
верить, потому что и курская, и тамбовская, и пензенская
публика до сих пор помнит, с какою неподражаемою наивностью Любинька своим маленьким голоском заявляла о желании быть подполковником…
Публика засмеялась громче. Было ясно: никто не
верит, что солдат может зарезаться, — не
верил и я, а Смурый, мельком взглянув на него, стал толкать людей своим животом, приговаривая...
Ну, не везло, Зоечка, ну что ж ты поделаешь. Возьмешь карту — жир, жир… Да… На суде я заключительное слово подсудимого сказал,
веришь ли, не только интеллигентная
публика, конвойные несознательные и те рыдали. Ну, отсидел я… Вижу, нечего мне больше делать в провинции. Ну, а когда у человека все потеряно, ему нужно ехать в Москву. Эх, Зойка, очерствела ты в своей квартире, оторвалась от массы.
Андрей Ефимыч знает, что при теперешних взглядах и вкусах такая мерзость, как палата № 6, возможна разве только в двухстах верстах от железной дороги, в городке, где городской голова и все гласные — полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно
верить без всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное олово; в другом же месте
публика и газеты давно бы уже расхватали в клочья эту маленькую Бастилию.
Было очевидно, что он обиделся. Это был чрезвычайно обидчивый, мнительный доктор, которому всегда казалось, что ему не
верят, что его не признают и недостаточно уважают, что
публика эксплуатирует его, а товарищи относятся к нему с недоброжелательством. Он все смеялся над собой, говорил, что такие дураки, как он, созданы только для того, чтобы
публика ездила на них верхом.
Мигаев. Словам-то вы напрасно
верите. Мы за каждое свое слово отвечать никак не можем — мы зависим от
публики и должны исполнять ее желания.
И ведь знает сам, что никакой себе пользы не принесет стонами; лучше всех знает, что он только напрасно себя и других надрывает и раздражает; знает, что даже и
публика, перед которой он старается, и все семейство его уже прислушались к нему с омерзением, не
верят ему ни на грош и понимают про себя, что он мог бы иначе, проще стонать, без рулад и без вывертов, а что он только так со злости, с ехидства балуется.
Пять, шесть человек знатоков будут им довольны-с, а
публика станет зевать от скуки и, пожалуй, разъедется;
поверьте, что сегодня не дослушали бы пиесы, если бы я-с не переменил игру».
Весьма было простительно бедной Феклуше
поверить общим восторженным похвалам казанских театралов и вообразить, что стоит ей только показаться на московской сцене, чтобы заслужить благосклонность
публики, получить хорошее жалованье и со временем — громкую славу.
— Но разве
публика понимает это? — говорила она. — Ей нужен балаган! Вчера у нас шел «Фауст наизнанку», и почти все ложи были пустые, а если бы мы с Ваничкой поставили какую-нибудь пошлость, то,
поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы с Ваничкой ставим «Орфея в аду», приходите.
Во время обедни, знаете, выглянешь из алтаря, да как увидишь свою
публику, голодного Авраамия и попадью, да как вспомнишь про докторшу, как у нее от холодной воды руки посинели, то,
верите ли, забудешься и стоишь, как дурак, в бесчувствии, пока пономарь не окликнет…
После спектакля она ехала домой не одна. С ней ехал пьяный, хохочущий от счастья, раскисший он! Как она счастлива! Боже мой! Она ехала, чувствовала его объятия и не
верила своему счастию. Ей казалось, что лжет судьба! Но как бы там ни было, а целую неделю
публика читала в афише, что дирижер и его она больны…Он не выходил от нее целую неделю, и эта неделя показалась обоим минутой. Девочка отпустила его от себя только тогда, когда уж неловко было скрываться от людей и ничего не делать.
Сейчас видно, что он не
верит в то, что говорит, что оно ему не нужно, что он выдумывает те события, которые описывает, и равнодушен к своим лицам, что он задумал их только для сцены и потому заставляет их делать и говорить только то, что может поразить его
публику, и потому мы не
верим ни в события, ни в поступки, ни в бедствия его действующих лиц.
Еще недавно я участвовала в любительских спектаклях в милом Царском с моим рыцарем Трумвилем, полковыми его товарищами и знакомыми барышнями и дамами. Но веселый, бесплатный любительский спектакль, где судьями и ценителями являются свои же родственники и знакомые, ничто в сравнении с этим «настоящим» театром, с настоящей
публикой, которую необходимо захватить своею игрою, подчинить себе, заставить
поверить в искренность переживаний артиста.
Рассказы эти ведутся так, что усомниться в справедливости их часто значило бы оскорбить не одного рассказчика, но всю местную
публику, разделяющую его верования, а между тем
верить в действительность упоминаемых событий очень трудно и иногда даже совсем невозможно.