Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И тот полов не выметет,
Не
станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного.
А мне поют: «Трудись...
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако
читай ее,
читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не
станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось
читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько
в свете быть возможно.
Читая эти письма, Грустилов приходил
в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило
в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался
в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно
станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Он
прочел и другую
статью, финансовую,
в которой упоминалось о Бентаме и Милле и подпускались шпильки министерству.
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и
стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы»,
прочла она. Она пробежала дальше, назад,
прочла всё и еще раз
прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Он
прочел руководящую
статью,
в которой объяснялось, что
в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит не
в мнимой революционной гидре, а
в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
Далее всё было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег
в окно, те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц
в полумраке и те же голоса, и Анна
стала читать и понимать читаемое.
Левин
читал Катавасову некоторые места из своего сочинения, и они понравились ему. Вчера, встретив Левина на публичной лекции, Катавасов сказал ему, что известный Метров, которого
статья так понравилась Левину, находится
в Москве и очень заинтересован тем, что ему сказал Катавасов о работе Левина, и что Метров будет у него завтра
в одиннадцать часов и очень рад познакомиться с ним.
Сергей Иванович
прочел статью и
стал объяснять ее значение, но тут один высокий, толстый, сутуловатый, с крашеными усами,
в узком мундире с подпиравшим ему сзади шею воротником помещик перебил его. Он подошел к столу и, ударив по нем перстнем, громко закричал...
Левин встречал
в журналах
статьи, о которых шла речь, и
читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые
в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Профессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и,
прочтя последнюю
статью профессора, написал ему
в письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком большие уступки материалистам.
Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал
в Казбеке, чай пил
в Ларсе, а к ужину поспел
в Владыкавказ. Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто
читать не
станет.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и
стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают
в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил
в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне
стало скучно и гадко, как тому, кто
читает дурное подражание давно ему известной книге.
Чичиков никогда не чувствовал себя
в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух душ, и
стал читать Собакевичу послание
в стихах Вертера к Шарлотте, [Вертер и Шарлотта — герои сентиментального романа И.-В.
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут, верно, клятвы вы
прочтетеВ любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор
И что потом с улыбкой злою
Не
станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
В те дни, когда
в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не
читал,
В те дни
в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших
в тишине,
Являться муза
стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза
в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я
стал читать стихи, которые были
в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня
в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я
стал потихоньку рыться
в его бумагах и
в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Совершенно бессознательно я схватил ее руку
в коротеньких рукавчиках за локоть и припал к ней губами. Катенька, верно, удивилась этому поступку и отдернула руку: этим движеньем она толкнула сломанный стул, стоявший
в чулане. Гриша поднял голову, тихо оглянулся и,
читая молитвы,
стал крестить все углы. Мы с шумом и шепотом выбежали из чулана.
И он
стал читать — вернее, говорить и кричать — по книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя.
В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы».
— Я эту теорию его знаю. Я
читала его
статью в журнале о людях, которым все разрешается… Мне приносил Разумихин…
Он отыскал, наконец, то, чего добивался, и
стал читать; строки прыгали
в его глазах, он, однако ж, дочел все «известие» и жадно принялся отыскивать
в следующих нумерах позднейшие прибавления.
Она было остановилась, быстро подняла было на негоглаза, но поскорей пересилила себя и
стала читать далее. Раскольников сидел и слушал неподвижно, не оборачиваясь, облокотясь на стол и смотря
в сторону. Дочли до 32-го стиха.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая
в глаза дочери, чтобы
прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а
стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Я вот, Родя, твою
статью в журнале
читаю уже
в третий раз, мне Дмитрий Прокофьич принес.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою
статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор,
в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение.
Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он
статью на стол.
Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила. Все
в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая
стала читать ее про себя.
Молодой малый
в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. «
Читай вслух», — сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал узнать, о чем дядька мой вздумал писать Пугачеву. Обер-секретарь громогласно
стал по складам
читать следующее...
Я
стал ее
читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом
в Казань
в Следственную комиссию, учрежденную по делу Пугачева.
Но крепко набрался каких-то новых правил.
Чин следовал ему: он службу вдруг оставил,
В деревне книги
стал читать.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я
в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают;
читаю, учусь, вообще стараюсь
стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не
стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что
читает Галиньяшку и раз
в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Да, я. И знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати,
читали вы
статью Кислякова о женском труде
в «Московских ведомостях»?
Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
Между тем Николай Петрович успел, еще при жизни родителей и к немалому их огорчению, влюбиться
в дочку чиновника Преполовенского, бывшего хозяина его квартиры, миловидную и, как говорится, развитую девицу: она
в журналах
читала серьезные
статьи в отделе «Наук».
— «Усов», —
прочитал он, подумал и
стал осторожно нагревать бумажку на спичке, разбирая: — «быв. студ. сдан
в солд. учит. Софья Любачева, служ. гостиницы «Москва», быв. раб. Выксунск. зав. Андрей Андреев».
— Оторвана? — повторил Иноков, сел на стул и, сунув шляпу
в колени себе, провел ладонью по лицу. — Ну вот, я так и думал, что тут случилась какая-то ерунда. Иначе, конечно, вы не
стали бы
читать. Стихи у вас?
— «Что дядю Егора упрятали
в каторгу туда ему и дорога а как он
стал лишенный права имущества ты не зевай», —
читал Пыльников, предупредив, что
в письме, кроме точек, нет других знаков препинания.
Он
читал о казнях, не возмущаясь, казни
стали так же привычны, как ничтожные события городской хроники или как,
в свое время, привычны были еврейские погромы: сильно возмутил первый, а затем уже не хватало сил возмущаться.
Он
читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви,
читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и,
читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его
становился заметней, а лицо еще более плоским.
В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
И
стала рассказывать о Спиваке; голос ее звучал брезгливо, после каждой фразы она поджимала увядшие губы;
в ней чувствовалась неизлечимая усталость и злая досада на всех за эту усталость. Но говорила она тоном, требующим внимания, и Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель
читает нотацию.
Он почти сердито
стал спрашивать ее, почему она не
читает книг, не ходит
в театр, не знает ничего лучше постельки, но Рита, видимо, не уловив его тона, спросила спокойно, расплетая волосы...
Обломову
в самом деле
стало почти весело. Он сел с ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда
прочтет. Что будет потом?..
Любите его, помните
в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, — тогда я
стану вас
читать и склоню перед вами голову… — сказал он, улегшись опять покойно на диване.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он
стал читать «Телемака», как она сама, и играть с ней
в четыре руки.
— Два десятка… — задумчиво говорила она, — ужели она их все положит? — И, поставив
в шкаф банку, побежала
в кухню. А Обломов ушел к себе и
стал читать книгу…
Так проходили дни. Илья Ильич скучал,
читал, ходил по улице, а дома заглядывал
в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два. Он даже смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб
стал мокрый.
Обломов
стал читать вслух. Оказалось, что Филипп Матвеевич просит прислать ему рецепт пива, которое особенно хорошо варили
в Обломовке.
— Я всегда прежде посмотрю, — продолжала она смелее, — и если печальный конец
в книге — я не
стану читать. Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он
в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец,
стали прозрачны. Из них пропала мысль, все, что
в ней происходило, и
прочесть в них было нечего.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли
стать вон там, на краю утеса, или сесть
в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел
читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!